И эти немногочисленные дети, собравшиеся в старом классе, смотрели на Наталью доверчивыми любопытными глазами, казавшимися громадными на бледных исхудавших лицах. Послевоенная жизнь в Ленинграде была тяжелой. Город медленно, с трудом оправлялся от нанесенных ему ран. Чуть-чуть стало полегче после отмены военного налога. Но тут же повысились цены. Средний литерный паек стал стоить семьсот рублей. А если учесть партийные, профсоюзные и прочие взносы, расходы зачастую превышали зарплату.
Соседки Натальи – все, кроме медсестры Катерины и продавщицы Маши, работавшие на заводах и фабриках – говорили, что если так дальше пойдет, останется лишь повеситься. Немного спасали ярмарки, на которых дешево продавались продукты питания. Да время от времени соседок подкармливала Маша – в магазине всегда можно было что-нибудь раздобыть для себя.
Наталья давно привыкла существовать в невозможных условиях, так что не жаловалась на вынужденное голодание и нехватку необходимых вещей. А вот детей, которые выжили во время войны и которых родное государство теперь, видимо, решило добить, жаль было до слез.
Вопреки тяготам, выпавшим на их долю, дети в классе Натальи оказались любознательными, общительными и сообразительными. К концу урока она совершенно подружилась с пятью девочками и тремя мальчиками – с задорными улыбками, весело блестящими глазенками и вихрастыми макушками. И хотя, отвыкнув за прошедшие годы работать с детьми, Наталья к концу дня чувствовала себя выжатой как лимон, все-таки ей жаль было расставаться со своими первоклашками. Они были такие живые – будто журчащие родники после долгого брожения по пустыне.
Задержавшись допоздна – первоклашки оставались в школе, пока не закончится рабочий день их родителей, а потом Наталья еще готовила планы уроков, – домой она возвращалась, нервно оглядываясь на каждую тень и шорох. Почти совсем стемнело, а обстановка в Ленинграде была неспокойной. Во всех районах города действовали преступники-одиночки и целые банды. Оружия после войны оставалось много, да и добыть его было несложно, так что бандиты вооружались до зубов.
Совсем недавно на улице напали на возвращавшуюся со смены Настю. К счастью, только вырвали сумку – больше брать у нее было нечего. К несчастью, в той сумке были деньги и продуктовые карточки – почти всё ее пропитание на месяц. Настя тогда прибежала домой растрепанная, бледная, с настолько расширившимися от ужаса зрачками, что становилась почти незаметной светлая радужка. Соседки бросились расспрашивать ее и успокаивать. Но если сначала дрожавшая от пережитого страха Настя облегченно выдохнула, почувствовав себя в безопасности, то потом чуть ли не весь вечер рыдала.
– На что я буду жить? – причитала она. – У меня же больше ни карточек, ни денег – до конца месяца!
– Вот уж глупости! – сердито воскликнула Тамара, встряхнув ее за плечи, чтобы привести в чувство. – Можно подумать, мы тебя бросим. Уж как-нибудь впятером прокормим одну тощую девчонку!
Настя притихла, пораженно уставившись на нее. А когда все дружно согласились с Тамарой (действительно, не чужие ведь), снова зарыдала – на этот раз от облегчения и благодарности.
И сейчас Наталья торопливо шла по улице, то и дело оглядываясь и дергаясь от всякого шороха. Где-то неподалеку раздался свист, и Наталья, вздрогнув, помчалась бегом. Сзади послышались тяжелые шаги, и она припустила еще быстрее – ужас придал ей сил. Влетела в подъезд своего дома, сама не заметила, как взлетела по лестнице, и, только захлопнув за собой дверь квартиры, выдохнула и обессиленно сползла спиной по двери.
– Теть Наташ, где вы были? Что-то случилось? – тут же окружили ее встревоженные соседки.
Наталья помотала головой, отдышалась и только тогда смогла подняться и объяснить.
– Планами могла бы и дома заняться, – проворчала Тамара, но за ее недовольным тоном скрывалось искреннее беспокойство. – Гляди – доходишься по темноте.
Наталья примиряюще улыбнулась:
– Ты права, Тома. Больше не буду так задерживаться.
– Пойдемте чай пить, теть Наташ, – бодро предложила Катя. – Маше премию выдали – конфетами!
На белом столе на кухне обнаружилось целое пиршество. Хотя, конечно, издевательство выдавать премии конфетами, когда людям почти нечего есть, все-таки это неожиданное чаепитие поднимало настроение. Они уже и забыли, что такое конфеты.
– Представляете, стою я сегодня в очереди – отоваривать карточки, – рассказывала Катя, одновременно посасывая конфету, из-за чего рассказ получался немного невнятным. – Стою, никого не трогаю, как вдруг ко мне как бросится какой-то мужчина. Я аж испугалась. А он обнимает меня, чуть ли не целует и кричит: «Ребята! Ребята! Я ее нашел! Так хотел встретить, так хотел найти. Ребята, это она меня спасла!» В общем, оказалось, раненый, которого я из огня вытащила. Запомнил меня…
Катя отхлебнула чая, провела ладонью по коротко стриженным русым волосам и немного грустно заметила:
– А я его не вспомнила – всех упомнишь разве? Он плакал даже, как радовался, что нашел меня.
Наталья понимающе улыбнулась. Да, такие неожиданные встречи были одновременно радостными и горькими. Она тоже как-то встретила на улице солдата, который со слезами на глазах сказал, что хотел найти ее и встать перед ней на колени. А у него обе ноги ампутированы. Наталья тогда сама заплакала вместе с ним.
– Ты вот жизни спасала – тебе благодарны теперь, – вздохнула Маша. – А я только убивала…
– Вот уж глупости! – фыркнула Лида. – Ты Родину защищала, и не вздумай корить себя за это!
– Я не корю, – Маша помотала головой, отчего волнистые каштановые волосы метнулись по плечам, и сумрачно заключила: – Всё равно убивать – страшно. До сих пор слышу, как свистят бомбы, которые я сбрасывала, как трещит пулемет.
Они замолчали – у каждой были свои страшные воспоминания.
– Ну, что-то вы, девчонки, совсем скисли! – вдруг воскликнула Тамара, хлопнув ладонью по столу. – Радоваться надо, что живете – конфеты, вон, лопаете!
Все пораженно уставились на нее – вот уж от кого не ожидали оптимизма, так это от нее, – а потом дружно расхохотались.
– И правда – чего это мы? – согласилась Катя.
***
Вопреки по-прежнему тяжелой голодной жизни, Ленинград активно готовился к празднованию дня Победы. Едва-едва зазеленевшие деревья украшали фонарями и красными флагами. В городе царило предпраздничное оживление. А вот Наталья сама не знала, что чувствует. Она почти боялась наступления этого дня. Будто именно девятого мая с новой силой обрушатся на нее воспоминания об ужасах войны. Будто не продолжала она в любом случае чуть ли не каждую ночь просыпаться от кошмаров. Странно все-таки устроена человеческая психика: лагеря она почти не вспоминала, а война никак не желала отпускать.
– Тетенька, дайте копеечку! – отвлек Наталью от размышлений звонкий мальчишеский голос. – Дайте, тетенька!
Наталья вздрогнула и огляделась. А она и не заметила, как уже почти дошла до дома: ноги сами несли ее знакомым путем без участия сознания. Прямо перед ней стоял оборванный чумазый мальчишка лет десяти, заискивающе улыбаясь и усиленно стараясь состроить жалостливую физиономию. Беспризорников в Ленинграде стало еще больше, чем до войны. От одного взгляда на них больно сжималось сердце. Наталье всё казалось, что и ее Павлик точно так же скитался по улицам и побирался. И хотя сама жила впроголодь, она всегда старалась что-нибудь им дать.
– Да чего ты их жалеешь, – ворчала Тамара, – все они воришки, а многие и бандиты. Такой тебя же прирежет в темном углу – и рука не дрогнет.
Наталья отмахивалась, не вступая в дискуссии, и продолжала поступать по-своему. Дети не виноваты в том, что государство поставило их в такие невыносимые условия, когда они вынуждены воровать, чтобы выжить.
Вот и сейчас она отдала оборванному пацаненку краюху хлеба, в которую тот немедленно жадно вонзил зубы и умчался. Наталья пошла дальше, надеясь, что если ее Павлику довелось побывать на улицах, ему тоже кто-нибудь помогал.