— В нашей деревне Леушино почти все пели песни, — рассказывает баба Капа. — У нас был такой, по прозванию Полутка Жижин. Работать не любил. Зато песни пел… Разными мотивами, разными голосами — женскими, мужскими, детскими. Однажды шел пароход в Горшково и стал на бок заваливаться. Он пел, а весь народ сгрудился на палубе в одну сторону. Выходит капитан и говорит:
— Гражданин! Прекратите свои песни! У нас пароход пошел боком!
А публика кричит:
— Это же Полутка Жижин! Пускай он на середину выходит и поет!
А капитан говорит:
— Так он без билета в добавок едет. Я его ссажу!
— Мы ему купим! — народ кричит. — Пусть только поет!
Клюква здесь крупная, будто бусы кто рассыпал, светится на зеленом мху. Я собираю ягоду и вспоминаю бабы Капины частушки:
Целый роман — хотел другую полюбить. А кто другая? Девочка Капа или ее подружка. И над кем смеялись леушинские парни:
Баба Капа помнит тысячи частушек. Сочиняет сама. Я в прошлый раз помог Олегу дрова колоть и палец поранил. Она тут же сочинила:
Ну, баба Капа!
В ее песнях крепкая сила черемуховой коры, трав и ягод. Наверное, песни помогли бабе Капе вынести то, что выпало на ее долю…
Вечером пьем чай. Олег с Катей принесли три мешка яблок. Козы хрумкают в клети дармовыми плодами. Пахнет молоком и яблоками. Но острее — колдовскими травами, распаренными в кипятке: сладковатая струя кипрея, в народе его зовут иван-чай, терпкий и легкий — девясил, горьковато-целебный — деревей. Уже один запах снимает болотную усталость, дает облегчение душе.
Баба Капа рассказывает о блокаде. Я смотрю на Олега. Он горбится за столом. У него большой бледный рот изголодавшегося подростка, серые щеки. Но жизнь в деревне ему на пользу.
Что лучше — молоко хлебать козье или воду — объяснила Катя. Она заботится о нем. Мне это приятно. Ведь ради Кати он бросил инженерную работу — сейчас дежурит на лифтах через день на третий. Я этого не одобрил. Но Олег объяснил мне, что перешел на лифты, чтобы изобретать. На прежней работе для этого не было времени.
Катя тоже лифтерша. Внимательнее всех бабу Капу слушает она, стараясь хотя бы этим угодить свекрови.
— Олежек у меня спрашивает: «Что ты завтра будешь делать, мама?» — рассказывает баба Капа. — «Завтра я полезу на крышу. Зажигалки буду тушить. А тебя дома оставлять нельзя. Тебе нужно в детский садик», Олег зевает. «А есть мне принесла?» — «Нет, сынуля, ничего». — «Я есть хочу!» — «Ну, ешь меня!» — «Как тебя есть — ты жива-а-а-я!»
— Это кто говорит так? — спрашивает Катя.
— Олег! Кто еще! — говорит баба Капа.
Олег хрумкнул яблоком в знак согласия, что именно он так говорил.
— Спасла меня матушка от голода, чтобы я на тебе женился, — говорит он, прожевывая.
— Живем не хуже людей, — говорит Катя, решив, что она выполнила свой долг, послушав свекровь сколько надо.
— Молодец, что спасла, — говорю я.
— Завтра рано вставать, пойду на сеновал, — говорит Катя, поправляя волосы извечно женственным жестом и слегка потягиваясь.
— Сейчас и я! — откликается Олег живо. Они уходят на сеновал. Мы с бабой Капой остаемся вдвоем.
— …Офицер едет на белой лошади. Не лошадь, а пава белая. Никогда я такой не видела. Вдруг бомбить начали. Смотрю, лежит офицер… А лошадь ногами дергает. Голову ей оторвало. Кто что стал хватать — я голову схватила. А куда бежать? К Неве бегу. Слышу — за мной идут. Расхватали, видно, лошадь. Решили у меня голову отнять. Я спустилась, где сваи выворотило бомбой. Стою. А они кричат на берегу, ищут. Потом слышу — один говорит: «Утонула она! Жалко голову…»
А Нева дырявая от бомб. Думали, что я побежала через реку…
Поправились мы с той головы с Олежкой.
Баба Капа утирает глаза, а я отворачиваюсь, чтобы не видеть слез.
— …Хлеб они возили. Две дюжие девки в гимнастерках. Зырк-зырк по сторонам. А я у окна заклеенного стою. Спрятали они что-то в трубу. Как уехали, я кирпичи отложила — а там хлеб! Две буханки. Пришла домой, куда прятать? Комната голая. Обои и те посдирали на топку. Тогда я в печь положила. И огонь для виду развела. Щепочки горят, а хлеб внутри. Приходят.