У него была дубинка с круглой головкой, сопровождавшая его в прогулках. «Малый», иногда лет пятидесяти или шестидесяти, стоявший, в числе других трех или четырех таких же «малых», с тарелками за нашими стульями, а летом махавшими над нашими головами ветвями от мух, — «малый» приносил дубинку.
— Поди, дай понюхать Акимке (повару)! — приказывал Якубов, — и скажи, что он отведает этого кушанья, если опять пересолит суп.
«Малый» серьезно выслушивал приказание и шел в кухню, к Акимке, с дубинкой. Неизвестно, давал ли он ему понюхать ее.
Вспыльчивость Якубова была, конечно, делом его личного темперамента, а сдержанное, холодное отношение к крепостным людям исходило из условий не одного крепостного права. Он служил в военной, и притом морской службе, где субординация и дисциплина, особенно в прежнее время, соблюдались во всей строгости по морскому уставу Петра I, даже до жестокости. Командиру военного судна предоставлялись во время похода, в море, широкие права, между прочим, в крайнем случае право на смертную казнь подчиненных. Эти следы субординации и почтения к властям и вообще к старшим, он вынес оттуда же и сохранил до гроба.
По этой причине он настаивал, чтобы и я ехал «представляться» к губернатору, к архиерею и всем губернским властям и вообще людям с чином, с весом в губернии.
Нечего делать, надо было исполнить желание старика.
VI
На паре, в дрожках, подкатил я к губернаторскому дому, робея, сам не зная чего, вероятно, под влиянием понятий Якубова о приличиях, и вошел в швейцарскую. Швейцаров в провинции тогда не водилось: не от кого было стеречь, оттого и звонков не было, двери в подъездах никогда не запирались. Лакейские были битком набиты праздными лакеями. Меня принял жандарм и пошел доложить «камердину». Приказано просить.
Через обширную, изящно убранную длинную залу, всю в зеркалах, с шелковыми занавесами, люстрами, канделябрами, меня ввели в кабинет. Я ожидал видеть какого-нибудь обрюзглого старика, как видал прежде губернаторов, в детстве, и вдруг увидел господина лет сорока с чем-нибудь, красивого, стройного, в утреннем элегантном неглиже, с кокетливо повязанным цветным галстуком. Он встретил меня по-губернаторски, бегло взглянул на меня, слегка кивнул, но не подал руки. Тогда высшие чины не были, как теперь, фамильярны с низшими.
— Сию минуту кончу, а пока присядьте, — сказал он, указывая стул, ласковым, приятным голосом.
Я сел. Худощавый брюнет, секретарь, читал ему бумаги и подавал к подписи. Я между тем всматривался в губернатора и в убранство кабинета.
У губернатора были красивые, правильные черты лица, живые карие глаза с черными бровями, прекрасно очерченный рот с тонкими губами. Взгляд беглый, зоркий, улыбка веселая, немного насмешливая. Стройные, красивые руки с длинными прозрачными ногтями. Дома, в утреннем наряде, с белыми, как снег, манжетами, он смотрел франтом, каких я видал потом в Петербурге, в первых рядах Михайловского театра. В черных волосах у него пробивалась преждевременная седина, как бывает у брюнетов.
На этажерках, на столе стояли статуэтки, дамские портреты, разные элегантные безделушки. На стенах несколько картин и у одной — шкаф с книгами.
Губернатор кончил. Секретарь стал откланиваться.
— Вы не знакомы? — спросил он нас.
— Нет, — отвечали мы оба.
— Иван Иванович Добышев, правитель канцелярии.
Мы слегка поклонились друг другу.
— А... ваше имя и отчество, позвольте...
Я сказал; он повторил секретарю.
— Вы прямо из университета? — обратился он ко мне.
— Да-с.
— Что ж вы намерены теперь делать?
— Теперь пока отдыхаю, а зимой собираюсь в Петербург на службу.
— Военную или статскую? и т. д.
Я стал раскланиваться.
— Кланяйтесь Петру Андреевичу (Якубову), — прощался он, опять не подавая руки, — да скажите ему, что и я и жена, мы оба пеняем, что он не заедет к нам. Я его почти всякий день вижу, как он ездит кататься мимо.
— Хорошо-с, скажу. Он никуда не заезжает, боится! — сказал я,
— Чего?
— 14 декабря всех здесь напугало: его, кажется, больше других.
Губернатор звонко закатился смехом, показывая отличные белые зубы.
— Пойдемте к жене, скажите ей, — и повел меня через залу в другую, третью и, наконец, четвертую комнату.
— Марья Андреевна, где ты? Послушай, отчего Якубов не бывает у нас!.. — Он ввел меня.
Жена его, уже упомянутая выше худощавая дама, с поблекшими щеками и синими впалыми глазами, сидела в белом пеньюаре, с неубранной головой, в маленькой гостиной.
— Послушай, Лев Михайлыч: это ни на что не похоже; ты ведешь прямо ко мне, да еще молодого человека, а я не одета!.. — упрекнула она.