Вернер достает из багажника кресло-каталку, раскладывает его и усаживает Лору.
— Сумка, Вернер, сумка.
Он передает ей сумку, в которую она тут же вцепляется обеими руками, чтобы хоть немного унять дрожь в теле. И вновь Вернер тащит ее, подперев пузом, двадцать ступенек наверх, считает каждую ступеньку, но остается спокоен, пугающе спокоен.
— Позвони, Вернер, — велит Лора, едва он опускает ее на пол, и звучит это так, словно она говорит: Вернер, иди в бой. Вернер нажимает на звонок, один раз долго, другой раз коротко, так он звонит всегда и всюду. Только после этого его взгляд падает на табличку на двери, там значится Бетге, шрифтом Зюттерлина[2] на позолоченной пластинке: Леопольд и Лена.
Вернер слышит шаги. Шаги становятся громче, затем дверь распахивается — на пороге стоит его отец. Хотя он исхудал, скрючился, щеки впали, Вернер мгновенно замечает сходство, разительное сходство: широко расставленные глаза, кустистые брови, кудрявая, всклокоченная шевелюра.
Отец смотрит на Лору, затем на Вернера, затем снова на Лору. По его лицу пробегает усмешка, в которой сквозит и ехидство, и облегчение.
— Лора, Лора. Я знал, что ты приедешь. Я всегда ждал, что однажды ты появишься на пороге. А это — неужели… неужели это Вернер?
— Вернер ли это? — теперь усмехается и Лора, в ее усмешке ехидство отчетливое, довольное. — А то сам не видишь?
— Как же, как же, — извиняется Леопольд. — Конечно, вижу.
Лора говорит:
— Сперва прими-ка поздравления. Восемьдесят три, не всякий доживает.
— Ты посчитала? Спасибо, Лора, спасибо.
— С какой стати мне не посчитать? У меня что, Альцгеймер?
— Лора, Лора, боже мой, ты, как в былые времена, за словом в карман не лезешь.
Вернера удивляет нескрываемое восхищение, которое звучит в его голосе. Возможно, в Эрлангене люди не столь находчивы, и Леопольд скучал по этому все минувшие годы.
— Знаешь что, Леопольд, мы ехали почти семь часов. Прекрасное путешествие, надо сказать. Но все-таки нам хотелось бы войти.
Леопольд кивает, медленно, неспешно. Словно сперва ему нужно обдумать это пожелание. Тщательно взвесить множество «за» и «против». Чудно, размышляет Вернер, что такой флегматичный, а такой тощий. Тем временем Лора подгоняет Леопольда:
— Может быть, ты нам скажешь, сколько часов тебе нужно, чтобы решить, впустишь ты нас или нет?
— Ох, конечно, Лора, конечно. Заходите, заходите.
Он отступает в сторону, чтобы Лора мощным рывком смогла перекатиться через порог в коридор. Вернер входит за ней.
Коридор длинный, узкий и темный. Стены увешаны репродукциями Цилле[3]: берлинский пляж, дети на заднем дворе, толстухи и толстяки на Александерплац… Лора едет на кухню и осматривается, словно хочет здесь поселиться, а для начала купить мебель и все переделать на свой вкус. Открыв сумку, она говорит:
— Если ты нам дашь чего-нибудь попить, мы отдадим тебе подарок.
— Ах да, прошу прощения.
Леопольд достает из холодильника бутылку минеральной воды, но не успевает ее открыть, как Лора спрашивает:
— А яблочного сока у тебя нет?
Леопольд виновато качает головой. Лора — с великодушным снисхождением:
— Ну ладно. Тогда шампанского. И Вернеру тоже.
Шампанского у Леопольда тоже нет. Выражая сожаление, он так втягивает голову в плечи, что кажется, будто он кого-то убил, да еще и умышленно. Лора:
— Тогда неудивительно, что у тебя нет гостей. А где же Лена? Умерла?
У Вернера на мгновение перехватывает дыхание. Он, конечно, ко многим материнским фокусам привык, но такой прямолинейности не ожидал. Единственное, что его успокаивает, — она совсем перестала дрожать. А Леопольд спрашивает — спрашивает очень спокойно:
— А к тебе, Лора? К тебе по-прежнему приходят гости, когда у тебя день рождения?
И Лора — мигом, словно именно этого вопроса и ожидала:
— Нет. Ни единого гостя. Все умерли. А кто не умер, все равно не придет.
Вернера подмывает ее поправить, ведь существует он — единственный гость, который в дни ее рождения ест жирные пироги и пьет худосочный кофе. Но его не отпускает чувство, что он не играет рядом с ними никакой мало-мальски значимой роли, что он всего-навсего шофер, который привез мать к этому скрюченному, иссохшему старику — своему отцу. Ты так на него похож, ты так на него похож. Слова Лоры, в которых звенит едва сдерживаемая злоба, звучат у Вернера в ушах. Он предпочел бы уйти, но они и этого, скорее всего, не заметят.
2
Шрифт Зюттерлина — вид немецкого готического курсива, созданный художником-графиком Людвигом Зюттерлином в 1911 г. Преподавался в немецких школах в 1935–1941 гг., впоследствии был отменен.
3
Генрих Цилле (1858–1929) — немецкий художник и график. Изображал непарадную жизнь Берлина, рабочих и бедняков.