Штурман только на него посмотрел.
- При царизме рубли были рубли. Золотые! Тебе, Мишка, тогда цена была две копейки.
Не даете бинокля, папаша, да еще ругаетесь — не получите шампанского. И Моцарта, папаша, никогда не видели!
- Цыц, Мишка, молокосос, — сказал старик. Он уверял, будто в 1899 году во время стоянки в Бремене видел в театре Моцарта, и на возражения упорно повторял: «Видел, говорю вам, что собственными глазами видел». Вероятно, он смешивал Моцарта с Поссартом.
- К обеду, Сергей Сергеевич, будет сегодня борщ, утка ж сладкий пирог. Достаточно с них?
- Достаточно. Отвальной обед, — рассеянно ответил архангельским словом Прокофьев. — Впрочем, вместо борща сервируй, Мишка, что-нибудь другое. Их уже в порту кормили за завтраком борщом, — пояснил он.
Младший офицер, которого, по его юности и добродушию, называли просто «Мишка», ахнул, схватился за голову и убежал. Гостеприимство у него, как у всех на пароходе, было в крови. «О чем беспокоится! Девять шансов из десяти, что жить нам всем осталось неделю, и гостям и нам», — сказал себе Сергей Сергеевич. Он распорядился о сигнале и пошел к политруководителю.
Батальонный комиссар орденоносец Богумил (его фамилия была вечной темой для шуток, он сожалел, что не переменил ее в начале карьеры) работал над составлением первого номера стенгазеты «На румбе». Комиссар очень любил морские слова, читал старые повести Станюковича из быта моряков и во всех сколько-нибудь удобных случаях с упоением кричал: «Вахтенный!», «Есть!», «Лево руля!», «Все наверх!». Он и вообще говорил странно, постоянно вставляя в свою речь неупотребительные выражения, забытые поговорки, а также малороссийские слова, хотя не был украинцем. Капитан Прокофьев был с ним в корректных отношениях; они зависели друг от друга. Сергей Сергеевич мечтал о своем эсминце: трудные, опасные дела, за которые он получил звание Героя Советского Союза, давали ему на это право. Положение его во флоте было очень прочным, особенно с начала войны; об этом свидетельствовало и почетное назначение на «Розу Люксембург». Однако с комиссаром ссориться не приходилось. Вдобавок Прокофьев признавал за Богу милом и достоинства: «Не трус, не злой человек, с ним можно работать. Разумеется, без него было бы лучше, но можно было напасть и на каналью...»
Капитан знал, что, с точки зрения людей старого закала, разница между ним и комиссаром была огромная и всецело в его пользу: «я пай, он бяка»... Наивность людей старого закала, которых он иногда встречал, и в этом, как во всем, вызывала у него улыбку. Тем не менее он Богумила недолюбливал: и потому, что его права и обязанности все-таки тесно переплетались с правами и обязанностями комиссара (полное разграничение было невозможно, несмотря ни на какие уставы и инструкции), и потому, что русские люди всегда во все времена неизменно недолюбливали полицию, назывались ли полицейские земскими ярыжками, решеточными приказчиками, исправниками или комиссарами. Впрочем, обо всем этом Прокофьев думал мало: комиссары были существующий факт, а Сергей Сергеевич, как большинство советских граждан, чувствовал инстинктивное уважение к существующим фактам.
— Доброго добра, — сказал комиссар, здороваясь в третий раз за день с Прокофьевым. Они поговорили о делах. Комиссар сообщил, что после паники состоятся политзанятия.
— Сегодня, конечно, еще можно. Потом, боюсь, будет не до того, — заметил капитан.
— Если позволят военобстоятельства, будем устраивать каждый день. Я пока наметил следующие пять тем: «Жизнь и дело Розы Люксембург», «Чесменский бой», «Революционное прошлое краснознаменного флота», «Адмирал Нахимов», «Флот и народ в стране социализма»... Кстатечки, уже поступило одно заявление о желании вступить в партию.
— От кого? — спросил без большого восторга Сергей Сергеевич.
— От старшины комендоров Трифонова. Он на ять парень. После обеда созову партсобрание, и в два счета проведем его в кандидаты. Вот только пьет, щоб его видьма слопала. Говорил я ему: пропадешь как Бекович...
Сергей Сергеевич посмотрел на часы и сказал, что пора. Комиссар молодцевато нацепил кобуру с наградным почетным маузером и вышел с командиром.
— Пожалуй, «Чесменский бой» и «Адмирала Нахимова» могу провести я, если немец не помешает, — на ходу предложил, подумав, Прокофьев. Богумил кивнул головой.
— Нехай так, нехай сяк, нехай будет рыба рак, — сказал он, выходя на коммунальную палубу рядом с командиром (не впереди и не позади). Команда была новая, но отборная: из самых опытных и храбрых краснофлотцев; часть ее была взята на «Розу Люксембург» по указанию самого Прокофьева. Он удовлетворенно окинул взглядом выстроившихся людей и просветлел. Позади, вне строя, но почти в нем стояла Марья Ильинишна Ляшенко, военврач третьего разряда, в светло-сером пальто с беличьим воротником. На пароходе уже все шепотом говорили, что командир влюбился в Марью Ильинишну. Она была в самом деле очень хороша собой. «Только уж слишком пышный бюст», — с неискренним неодобрением говорил Мишка. Этот бюст, при очень прямой и крупной ее фигуре, с чуть закинутой назад головой, придавал ей воинственный вид, странным образом сказавшись и в ее характере.