В их любовном треугольнике самой слабой стороной была жена. Отношения с ней обострились до разрыва, когда его назначили командиром полка, расквартированного в Минске. Там он встретил медсестру Марию, которая выхаживала его от раны, полученной в Саратове. Любовь возобновилась с такой страстью, что он, несмотря на предупреждения и уговоры, отрадные часы проводил с Марией. От жены пошли жалобы в политотдел и комиссару дивизии, даже комдиву Рокоссовскому. Не раз и не два стоял вопрос: или партия и военная служба, или возлюбленная. Вне армии Георгий Константинович уже не мог представить свою жизнь и потому, в конце концов, дал слово не уходить от жены. И не уходил, однако тайно посещал Марию. И обе женщины забеременели одна за другой. Первой родила жена, немного спустя — Мария. По военному городку пошли слухи и разговоры. Людская молва больше осуждала Марию. При последней встрече она напрямик спросила: как будем жить дальше? Он попросил ее войти в его положение. Она ответила: я уже в таком положении, от которого порой хочется накинуть на шею петлю. Раз ты больше любишь командовать, а не любить, я уезжаю к родным!
Долго, очень долго он с болью и обидой вспоминал упрек Марии. Он ранил больнее, чем самые строгие выговоры по службе. Писал ей письма — не отвечала, просил разрешить высылать помощь на дочь — получил отказ от ее мужа, тоже военного: Маргариту мы способны вырастить без вашей помощи!
Разрыв с Марией, отповедь ее мужа стеганули по сердцу так, что боль в нем возникла, как при обширном инфаркте. Чтобы побыстрее избавиться от партийного выговора, весь отдался службе, изучению военных премудростей. Часто возвращался домой поздно и не в духе. Смягчился, когда родилась вторая дочь. Своим щебетаньем она размягчила душу. Поскольку по делам службы и за чтением военной литературы он нередко задерживался в штабе, жена снова начала подозревать его в измене и одолевать претензиями, даже когда его перевели служить в Москву, к Буденному, в помощники по выполнению академических заданий. Позже, уже в свердловской ссылке, он полушутя признался начальнику штаба округа Сквирскому: формально я академии не кончал, но курс ее проштудировал бок о бок с Семеном Михайловичем.
Служба в верхах многое дала Жукову. Буденный рекомендовал его на дивизию, в тридцать восьмом ему вручили кавкорпус, затем назначили заместителем командующего Белорусским военным округом по кавалерии.
В тридцать девятом японская армия вторглась в Монголию. Комдив командовал там войсками, отражая японские натиски, не выказал ни умения, ни воли. Пришлось менять. Выбор пал на Жукова. И он с таким блеском провел операцию на окружение 6-й японской армии, что некоторые журналисты назвали ее «Советскими Каннами».
Пошло быстрое возвышение Жукова. А потом генштабовская работа… С утра до поздней ночи быть в постоянной готовности за минуты прибыть в Кремль, к самому Сталину, которого он прежде знал лишь по газетным статьям и докладам. В действительности Генсек оказался не столь уж милостивым и безгрешным.
А времена все круче менялись к худшему. Они требовали установления взаимопонимания между политиками и военными. Определенных договоренностей достичь можно было только при свободном обсуждении, но Сталин дискуссий не допускал.
Вот и война началась так, как докладывал он и Тимошенко: неожиданно для войск. Одно за другим пошли поражения, отступления, поспешный ввод в сражения стратегических резервов. И Сталин начал бросать Жукова туда, где обстановка складывалась особенно трудно: на Западную Украину, оттуда на Смоленщину; едва ликвидировал опасный Ельнинский выступ — под Ленинград; отстоял его — под
Москву, где везение избавило его от смерти: бомба угодила в его дом, когда он находился на передовой.
Казалось бы, итогами проведенных в Подмосковье операций, риском и отвагой доказал свою преданность стране и партии, однако, вернувшись из очередного выезда в войска, узнал: люди Берии ночью арестовали генерала Голушкевича — начальника оперативного управления фронта, преданнейшего из преданных, неброского умельца, рассудительного в опасности. Само собой пришла тревога: случайны ли аресты его помощников? Доложил об аресте генерала Голушкевича Сталину, поручился за него. Верховный не сразу произнес: разберусь.
Через два дня генерал Голушкевич вернулся в штаб, но не произнес ни слова, о чем его допрашивали, как с ним обращались. Жуков не стал настаивать: знал, с выпущенных на свободу брали слово — не говорить ничего о пребывании в заключении.
В круговерти борьбы за Москву, когда приходилось работать в штабе и метаться по войскам не одни сутки без отдыха и сна, его схватил жесточайший радикулит. Было не до смеха. Огромный фронт надо было крепко держать в руках, а он не мог и шагу сделать без острейшей боли. Прикрепили к нему массажиста с одеревеневшими пальцами. Его экзекуции едва выдерживал и потребовал другого врача. Направили фельдшера Лиду Захарову. Она делала массажи осторожно, мягко, и все же ее пальчики продавливали поясницу до позвонков и сочленений. Через два дня смог встать на ноги и тут же принялся вызывать к себе всех, кто ему требовался. По телефону полетели его жесткие команды и распоряжения, а еще через день он помчался под Кубинку, куда прорвались части противника от Наро-Фоминска, что грозило расколом фронта обороны в самом центре его. Восстановив целостность обороны, он избавился от боли настолько, что она не ощущалась. И когда снова комфронта что-то прихватывало или он простужался, врач штаба направлял к нему фельдшера Захарову. Лида стала неотъемлемой частью команды, сопровождавшей его в поездках по войскам.