Сутулясь, вышла во двор. Слезы словно сами собой катились из глаз. Добравшись до плетня, Анна уцепилась за кол обеими руками и заплакала горько, с надрывом.
Сгущались сумерки. Напротив, во дворе, показалась мать Федора. Она прикрыла дверь курятника, подпёрла её колом. Анна перебежала дорогу, из‑за плетня окликнула негромко:
— Тетка Пелагея!
Дикуниха оглянулась на зов и подошла к плетню неторопливо, усталой походкой.
— Это ты, Анна? Да никак плачешь? — удивилась она.
— Тетка Пелагея, мне б Федора повидать, — переборов смущение, попросила Анна.
— И–эх, милая, — подавила вздох Пелагея, — Там он, в балке, хворост вяжет.
Узкой тропинкой Анна пересекла огород. Еще издали заметила Федора. Он стоял перед большой кучей хвороста.
Увидев Анну, быстро пошёл к ней навстречу, на ходу вытирая руки о полу свитки.
— Федор, сваты к нам приехали…
— Сваты? — только и переспросил он. — Та–ак! — и опустил голову.
— Федор! — голос у Анны сорвался, по щекам снова потекли слезы.
Она повернулась к нему спиной.
Федор обнял её за плечи, почти насильно усадил на связку хвороста. Ладонью отёр ей глаза.
— Тяжко мне, Федор, душа болит…
— А у меня не болит? Но что делать? Научи!
— Не знаю…
— Попроси отца, уговори.
Она покачала головой.
— Нет, с отцом не слажу.
Огрубевшими от работы руками она теребила его жёсткие волосы, гладила непокорный чуб.
— Бежать бы отсюда!
Федор не ответил. Он словно погрузился в какое‑то забытье.
— Что ж ты молчишь? Или боишься?
— Нет, Анна, никого я не боюсь! Но куда бежать?
— С тобой хоть на край света…
— Мы и так на краю.
— За рубеж бежим… За Кубань, к черкесам… Или в степь, к ногаям…
— В степь? — снова переспросил Федор. — Нет, не могу, Анна. Сама знаешь, мать у меня старая и хворая… Видать, не судьба нам…
Девушка поднялась.
— Может, ты и правду говоришь. — Голос её вдруг стал безразлично спокойным.
Она повернулась и пошла обратно.
— Куда же ты, подожди! — Федор схватил её за руки, пытался удержать.
— Нет, прощай!
Она вырвалась, откинула косынку и торопливо пошла от него.
А через месяц у Кравчины гуляли свадьбу — с песнями, с лихим посвистом и плясками.
Ради такого случая Степан Матвеевич не поскупился — наварили два бочонка торилки, зарезали трёх овец да годовалого бычка, из Ачуева подвезли воз свежей рыбы.
Три дня пили у невесты, три дня у жениха. Почитай, две станицы ходили пьяными.
Атаман Баляба словно помолодел — голову побрил, во все новое оделся. Жених тоже ходил гоголем: усы лихо подкручены, волос с проседью напомажен, блестит. С невесты глаз не спускает.
Но Анна все эти дни сидела как на похоронах — глаза от слез красные, лицо восковое. Ни улыбки, ни слова.
На свадьбе долетел до Кравчины злой шепоток: «Силком берет».
Григорий нахмурился. Исподлобья поглядывал на невесту. Улучил время, сказал тестю:
— Может, й'не по себе дерево рублю?
— Ты, Гришка, на баб не смотри, что они нюни распустили, — успокоил его Баляба.
Но вот пришёл час отъезда. С шумом, пьяными криками вывалили гости на улицу, где стояли наготове тройки. В толпе глаза Анны разыскали Федора. На миг взгляды их встретились, и тут не выдержала она, покачнулась, закрыла лицо руками. Все примолкли, даже самые пьяные. Подружки подхватили Анну, усадили в тачанку, рядом с нахохлившимся женихом, и тройки, одна за другой, позванивая бубенцами, понеслись по станице. А там, за околицей, привстал дружка, разобрал вожжи, гикнул, и помчалась тачанка так, что только ветер морозный засвистел в ушах.
Пьяный азарт захватил Кравчину. Он вырвал у дружки кнут, с диким визгом хлестнул по пристяжной и, оскалив рот, что‑то бессвязно кричал навстречу ветру.
Распластались в стремительном беге сытые кони. Под сбруей мыло, изо рта пена летит клочьями. Кружится все перед глазами у Анны, рябит. А вокруг, куда ни глянь, тоскливая, голая, плачущая степь.
Станица родная исчезла, растаяла в синеватом морозном тумане…
Глава VII
Велика русская земля. От далёкой глухой Сибири до царства Польского, от моря Белого за горы Кавказские распростёр двуглавый орёл свои крылья. Взойдет солнце на востоке — на западе тёмная ночь, на востоке ночь— на западе день. Так и светит круглые сутки солнце над русской землёй.
В ту зиму пушистый снег завалил улицы Петербурга, лёг белыми шапками на лохматые головы елей, мороз сковал Неву толстым льдом. В лесу висит морозная тишина, и только изредка нет–нет да и звонко треснет обломившаяся под тяжестью снега хрупкая ветка.