Он не выдержал. Раздвинув плечом стоявших, пробрался к столу. Кулаки гневно сжались.
— Так как же это получается? Атаману да таким, как он, ближняя да лучшая земля, а нам, сироме, дальняя, худшая… — Глаза его зло сверкнули. — Им по две сотни паи, а нам считанные десятины? Земля войсковая, а делят её без справедливости!
Все затихли. Дед Ляшенко приложил ладонь к уху. Один из братьев Хмельницких приподнялся, вытянулся вперёд. Кравчина от неожиданности открыл рот. А Коваль все выкрикивал:
— Богачам выпаса, а нам один будяк остаётся!
— А что вам пасти? — перебили его.
— Они сами пастись будут! — хихикнул старший Хмельницкий.
Сход зашумел:
— Правильно Коваль сказал! Жаловаться надо!
— Отписать обо всём войсковому начальству, пусть оно нас рассудит!
— Смутьян! — застучал палкой о землю дед Ляшенко.
А Кравчина, подскочив к Ковалю, ткнул ему кукиш, визгливо крикнул:
— А дулю тебе! Ишь, пановать думает!
Андрей взял его за шиворот.
— Уймись, кочет битый, — неожиданно спокойно пробасил он и, не торопясь, направился к дверям.
Глава IV
Май порадовал кубанскую степь первым тёплым дождём. В молодую листву оделись деревья, в буйный рост пошла трава, и мрачные, серые курганы покрылись весёлой зеленью. Ярким цветом расцвели воронцы, зажелтели иван–да–марья, а по речкам да низинам не по дням, а по часам поднимались сочный камыш да куга.
Слышно было, как хмельно и сладко дышит кубанская степь, вековая целина, ещё не тронутая сохой. Лишь кое–где распахали казаки крохотные латки–наделы, и на них зелёным бархатом пробились яровые.
Бледно–розовым цветом облиты в станицах яблони. Дурманящим ароматом напоминают казакам родную Украину.
Вот уже неделя, как вернулся из Петербурга Котляревский наказным атаманом. Впервые за все существование черноморского казачества не избирали кошевого. Наказал царь быть атаманом войска Черноморского Котляревскому — и делу конец.
Роптали казаки, многие из старшин выражали недовольство, да против воли царской не смели идти…
Вернулся Котляревский в Екатеринодарскую крепость спокойный, властный, ходил твёрдым шагом, гордо вскинув красивую седеющую голову. И глядя на него, никто не поверил бы, что этот решительный, уверенный человек в Петербурге не скупился на поклоны и заискивающие улыбочки.
Прежде всего два бочонка лучшей зернистой икры были отправлены во дворец нового фавори–та — сиятельного графа Аракчеева. Потом сам Котляревский явился к Аракчееву, преподнёс временщику дорогую кавказскую шашку в серебряных ножнах и такой же кинжал.
— Такое оружие, ваше сиятельство, надлежит носить только вам, — изогнулся Котляревский.
Сказал — и испугался. Не пересолил ли? Не примет ли временщик его слова как намёк на своё коварство и бездушие?
Но Аракчеев поглаживал прихотливый, тонкий узор на ножнах сабли, дышал на синеватый клинок и следил, как быстро исчезал след от дыхания.
— Благодарю, дорогой Тимофей Терентьевич, — проговорил временщик. — Прошу видеть во мне своего истинного друга и покровителя…
Через несколько дней Аракчеев представил Котляревского императору.
— Ваше императорское величество, — отвесив низкий поклон, взволнованно проговорил Котляревский. — Войско Черноморское радо служить вам верой и правдой, не жалея живота своего. Казаки границу зорко стерегут и турка да иного басурманина храбро бьют во имя вашей славы и оружия Российского…
Маленький, курносый человечек с надутым, недовольным лицом милостиво кивнул головой, и пудреная косичка, как крысиный хвостик, подпрыгнула на его парике.
Через два дня Котляревскому вручили всемилостивейший рескрипт о назначении его наказным атаманом войска верных черноморцев.
Исполнилась давнишняя мечта. Булава была в руках Котляревского. Но вместе с булавой пришли к нему многочисленные заботы, тревоги, неприятности.
Вторую ночь наказного мучила бессонница. Тимофей Терентьевич ворочался с боку на бок, поглядывал в окно. Блеклый рассвет робко пробивался сквозь мутное стекло, в открытую дверь тянуло предутренней свежестью.
На всю комнату раздавался храп жены.
Котляревский со злостью толкнул её.
— А, чтоб тебя лихоманка забрала! Рычишь, как лютый зверь!
Храп прекратился, но через минуту снова разнёсся по комнате.
Еле дождавшись рассвета, Тимофей Терентьевич вскочил, натянул сапоги и, наскоро умывшись, не завтракая, отправился в правление.
Шел не торопясь, обходя опасные ямы, в которых и верховому было по стремя, держался у плетней.