«Опять сердце… Так и тогда было, в Оренбурге…»
Он прилёг на кушетку. Вошедший денщик уже не застал генерал–майора фон Спета в живых.
Глава VII
Как‑то появился в казацком стане долговязый хорунжий, с лицом скопца, в серой свитке и красных шароварах. Он толкался среди казаков, с одними здоровался, как со старыми знакомыми, с другими перекидывался шутливыми словами. Там, где собиралось человека три–четыре, он обязательно останавливался, пускался в разговоры.
В его обличье и в говоре угадывался шляхтич, который с голодухи, в поисках лучшей доли отправился в чужие земли, но сохранил свой, шляхетский гонор.
Вот он прибился к кучке сидящих, присел на корточки.
— Добродию, панове! Але ж вы меня не узнали?
Казаки повернули головы в его сторону.
— Побей меня бог, ежели это не Романовский. Ишь, собачий сын, когда объявился! — недоуменно воскликнул старый казак Петренко. Пригладив седые усы, он ещё раз повторил: — Ишь, собачий сын.
Долговязый, названный Романовским, не обиделся. Он, весело оскалив жёлтые зубы, доверительно сообщил:
— Сам батюшка–царь меня послал сюда…
Все насторожились.
Романовский попал в казаки во время похода черноморцев в Польшу. Тогда к казакам, осадив шим Седлец, перебежал обедневший шляхтич и провёл черноморцев потайным ходом внутрь города.
Шляхтич назвался Андреем Романовским и, опасаясь мести за измену, попросил кошевого Чепегу зачислить его в казаки. Покойный атаман, хоть и недолюбливал предателя–шляхтича, однако ж в войско зачислил и даже произвёл в хорунжие.
После смерти кошевого Чепеги хорунжий Романовский вздумал было выставить себя родичем покойного атамана по матери и метил на наследство, но был без труда обличён во лжи. Боясь наказания, он скрылся и только теперь объявился бог знает откуда.
— Але батюшка–царь покликал меня и каже: «Поезжай, Андрий, к моим черноморцам, молви им, чтоб скликали они круг, Котляревекого скидывали, а тебя выкликали кошевым атаманом…»
Казаки переглянулись. Седоусый Петренко со смехом заявил:
— Брешешь ты, собака!
— Як бога кохам! Чтобы не видеть мне матери, — быстро закрестился Романовский.
— А она у тебя была? — спросил другой казак лет тридцати пяти, в домотканой рубашке с засученными рукавами. — Мне скидывается, померла она, бедная, как только побачила, какого прохвоста родила.
Не обращая внимания на колкости, долговязый хорунжий продолжал уверять:
— Батюшка–царь так мне и повелел: «Иди, Андрий, пусть казаки тебя слухают. Коли не будут слухать, отписывай мне. Котляревекого прогоните, пся крев, сто чертей ему в зубы». Як бога кохам!
— А со старшинами та иными врагами что царь велел делать? — чуть прищурившись, спросил Петренко.
Не замечая подвоха, шляхтич закрутил головой.
— Ничего царь не казал!
В эту минуту чья‑то тяжёлая рука легла ему на плечо. Романовский мгновенно обернулся.
— Ты что тут, голубчик, брешешь? — исподлобья глядя на шляхтича, строго спросил Собакарь. — Слушаю я тебя и дивлюсь, в какие это ты такие атаманы лезешь?
Шляхтич попытался было вырваться, но Никита держал его крепко.
— За старшин да за богатеев ратуешь?
Казаки с интересом наблюдали за происходящим.
— Але пан атаман не понял меня? Пан атаман не ведае, что я сам враг старшине. Як бог свят! Начто мне старшины? Сто чертей им в зубы, зачем мне за них заступаться?
Собакарь приподнял шляхтича за ворот и дал ему пинка такого, что Романовский проехал животом по пыльной дороге. Но сейчас же вскочил и поспешно скрылся за возами.
Казак в домотканой рубашке с засученными рукавами крикнул:
— Пан хорунжий, передай нашим, что мы пашем!
Петренко вытянул трубку изо рта, сплюнул на землю и заявил:
— Шпырь Котляревекого цей паныч. Соглядатай!
— А пускай глядит, — беспечно махнул рукой Собакарь. — Мы не таимся! А гадить станет — повесим, как шкодливого кота.
По–иному действовал Гулик. Он не ходил меж казаков, не смущал их речами. Хитер был войсковой старшина и умён, далеко видел. Знал, что события эти не были простым возмущением, что недовольство, охватившее значительную часть населения Кубани, выливается в восстание. И когда старшинам пришлось искать укрытия в Усть–Лабинской крепости, Гулик пришёл к Котляревскому:
— Я, Тимофей Терентьевич, иду к бунтовщикам.
Котляревский удивлённо взглянул на Гулика.
— Вы думаете, сумеете повлиять на них?