На всходе солнца в казачий лагерь прискакали дозорные.
— Идут! Готовсь! — пронеслось.
— Сдвигай возы! — крикнул Дикун.
Казаки пришли в движение — убирали казаны, гасили огонь. Быстро разбегались по местам, прячась в высокой траве, за буграми, уводя коней и волов к реке. Ровной линейкой выстроились скованные цепями возы.
Утомительно медленно тянулось время. Сняв папаху, Федор выглянул поверх воза. У горизонта вырисовывались две колонны. Они двигались походным порядком, с барабанным боем.
— Верно, не видят ещё нас!
— То как сказать! — Опытным глазом Собакарь заметил в колоннах оживление. — Вглядись лучше. Перестраиваются!
Дикун присмотрелся. Солдаты разворачивались в боевой порядок.
Вятцев было немногим больше казаков. Двигались они неторопливо, спокойно, мерным и твёрдым шагом. Блестели на солнце штыки.
Не доходя до леса, пушкари развернули пушки в сторону казачьей обороны.
«Три, четыре, шесть…» — про себя пересчитывал пушки Федор.
Как бы угадывая его мысли, Никита подсказал:
— Догадался бы Ефим вовремя отбить их. Это было бы…
Он не успел закончить: пушки рявкнули, и ядра со свистом пронеслись над казаками.
Все чаще и чаще били барабаны. Солдаты ускорили шаг. Все ближе и ближе их ряды.
— В штыки хотят взять…
— Осип, чего молчишь?! — крикнул Дикун в ту сторону, где стояли казачьи единороги.
Прошло ещё несколько минут. Земля содрогалась от тяжёлого топота сапог. Уже ясно были видны хмурые лица солдат.
Прямо на Федора шёл офицер со шпагой в руке. Вот он повернулся вполоборота к солдатам, что‑то крикнул. Но в эту минуту вразнобой загрохотали казачьи единороги. Картечь вырвала из рядов десятка полтора солдат.
— Брешете, ещё нет такой силы, чтоб одолела казаков! — закричал Федор, — От мы вам сейчас покажем!
Захлопали казачьи мушкеты и пищали, рявкнули ещё раз единороги, выбросив навстречу солдатам картечь. Наступающие на мгновение приостановились, но затем, увлекаемые офицерами, снова бросились вперёд.
— Эх, Ефим! — в сердцах выкрикнул Собакарь.
Вятцы уже предчувствовали победу. Вот сейчас, пока казачьи пушкари заряжают пушки, они навалятся на казаков и сомнут их.
Но вдруг из леска, рассыпавшись лавой, во фланг наступающей пехоте хлынула казачья конница. Вятцы дрогнули, попятились.
— В сабли! — зычно крикнул Дикун, и степь ощетинилась кривыми казацкими саблями и короткими пиками. Столкнулись две живые стены. Стрелять некогда — кололись штыками и пиками, рубились саблями…
Версты две по пятам теснили вятцев казаки. А ночью изрядно потрёпанный полк, забрав в Ирклиевской все подводы, отступил на север.
За станицей колючие кусты терновника, пожелтевшие метёлки пырея, вытянувшийся в человеческий рост будяк–татарник. Любит Анна слушать степную тишину.
С кургана видна вся станица и далёкая, до горизонта, степь. Из‑под ладони Анна всматривается туда, где в голубой дали волнами переливается светлое марево — словно вода колышется.
В той стороне — ходили по станице слухи — шёл бой между казаками и солдатами.
— Господи, — молится Анна, — убереги его от пули вражьей, от штыка острого!
Горячие губы её шепчут не мужнее имя…
Горькая бабья доля. Не лежит у Анны к Кравчине сердце. А он чует это. Совсем не стало от него жизни, как умерла свекруха и побывал в станице Котляревский. Не сходили с тела Анны синяки.
Летит горячая бабья молитва к высокому, равнодушно–синему небу, но дойдёт ли до господа?
Федор…
Не раз бессонными ночами желала Анна одного — встретиться с ним.
«Повидать бы, а тогда — пусть смерть приходит!» — подумала она и запела тоскливо:
Оборвала песню, испугалась. Несколько всадников рысили к станице. Они были ещё далеко и казались чёрными пятнышками на серой дороге.
«Григорий, — мелькнуло у Анны, — Он, проклятый».
Больше месяца не было Кравчины в станице, с того дня, как начался бунт. А вчера тайком заезжал один из Хмельницких и передал Анне, чтоб ждала мужа, скоро, дескать, пожалует. И в груди её тогда все словно оборвалось.
Задыхаясь, сбежала она с кургана и через огород — к хате. Стала у окна.
Вот всадники выехали на улицу.
«Господи!» — шепчет Анна.
Впереди на сером жеребце едет Дикун — суровый, загорелый. За ним — какие‑то незнакомые казаки. Всей гурьбой они въехали во двор к Ковалю и, привязав лошадей, вошли в хату кузнеца.