— Кто ты такой? — грозно спросил Котлярев–ский.
Он подошёл к пойманному, которого держали за плечи два казака.
Связанный молчал.
— Это, Тимофей Терентьевич, друг бунтовщика Малова и сам бунтовщик Андреи Коваль, услужливо подсказал Кравчина, — родом он наш, кореновский.
Ноздри атамана гневно раздулись.
— Добре! А ну, хлопцы, — повернулся он к конвойным. — берегите его как зеницу ока. После я сам с ним побеседую. А сейчас, господа старшины, гулять пойдемте…
Ночь близилась к концу, и гости давно уже спали, когда в мазанку, охраняемую четырьмя казаками, вошёл наказной атаман. Избитый и окровавленный Коваль лежал на земляном полу. Он открыл мутные глаза, посмотрел на Котляревского.
— Посвети! — приказал тот.
Кто‑то поднёс факел к лицу лежащего. Два казака подняли Андрея, прислонили к стенке. Затекшие руки резала верёвка.
— Зачем шёл?!
Молчание.
— Где Малов?
Казак молчал. Только в глазах его светилась непримиримая ненависть.
Котляревский что было силы наотмашь ударил Андрея в лицо, завизжал:
— Я тебя заставлю говорить!
Связанный пошатнулся, но устоял на ногах и неожиданно смачным плевком угодил между глаз Котляревскому. Тот отшатнулся, на мгновение оцепенел. А Коваль, превозмогая боль, хрипло выкрикнул:
— Это тебе за всех, гад, мучитель!
— Бейте его! — вскричал побелевший атаман.
Казаки бросились к связанному. Не выдержав ударов, тот упал. Тогда к нему подбежал Котляревский, начал топтать ногами. И вдруг выхватил из рук казака факел, стал тыкать им в лицо лежащему. Запахло палёным мясом, вспыхнули, распространяя дурманящую вонь, волосы. Казаки опешили. А наказной атаман, продолжая дико вскрикивать, все бил и бил коваными сапогами безжизненное тело, словно танцуя какой‑то жуткий танец.
На рассвете труп Андрея Коваля выбросили в лес на съедение зверям.
Теплым июльским вечером 1799 года пыльным шляхом к Екатеринодару подходили колодники. Густой конвой солдат оцепил их со всех сторон. Понуро брели исхудавшие, усталые арестанты, с серыми лицами, обросшими многодневной щетиной.
Два года военно–полевой суд при Усть–Лабинском остроге вёл над ними дознание. Два долгих года пыток и голода.
В Екатеринодаре колодников принимали по списку. Майор с изрытым оспой лицом, водя пальцем по голубому листу, по складам читал фамилии.
— Значитца, ваше превосходительство, всего сто шестьдесят семь? — кладя листок на стол, спросил он у начальника конвоя генерала Глазова.
— Пятьдесят скончалось в остроге, — развалившись в деревянном кресле с высокой спинкой, пояснил генерал. — Чай, батенька, острог, не у тёщи на блинах.
— Э–э, что и говорить, господин генерал–майор, — согласился офицер. — Вон из Петербурга гнали четырнадцать, а дошло только шесть. Да и то одного, главаря ихнего Федьку Дикуна, васюринский атаман с дружками самосудом до смерти засудили…
— Что ж, днём раньше, днём позже, судьба им одна…
Всю ночь за крепостными воротами, на самом берегу Кубани, раздавался перестук топоров. Изредка, перекрывая его, от башни к башне неслось солдатское: «Слушай!» И эти удары топоров наводили ужас на бывалых екатеринодарцев. Не спа‑ли в эту ночь и арестанты. Многие из них знали, что последнюю ночь доживают на этой радостной и горькой земле. Все ждали утра. И оно пришло. Забрезжил рассвет. Большое огненно–красное солнце выкатилось из‑за степи.
С рассветом на берегу Кубани стало многолюдно. Народ толпился у помоста, у высоких виселиц. На помосте расхаживал палач в красной рубашке. Тесное каре солдат оцепило место казни. Яркое летнее солнце заиграло на воронёных стволах ружей и, словно устрашась, спряталось за тучу.
Прискакали Котляревский и старшины.
И сейчас же по толпе волной прокатился ропот.
— Ведут! Ведут!
Все головы, как по команде, обернулись к крепостным воротам. Оттуда, поддерживая друг друга, позванивая тяжёлыми цепями, шли на казнь черноморцы. Впереди, плечом к плечу, Собакарь и Половой. Легкий ветерок теребил их волосы.
— Смотри, Никита, сам ворон со своей сворой на мертвечину прилетел, — указал Ефим на Котляревского и старшин.
— А что, браты, покажем же, как умирают казаки! — громко, так, что услышали все сто семьдесят два идущих на казнь, произнёс Собакарь. — Пускай же никто из нас не склонит своей головы перед недругами!
Народ все прибывал. Подъезжали из станиц, хуторов. В толпе завыли, запричитали бабы. Несколько женщин рванулись к мужьям, но их оттолкнули солдаты.