Дикун поддакнул.
— Сукин сын Чернышев, укатил поперёд нас в Екатеринодар, верно, с доносом.
— Они с Котляревским за нас возьмутся.
— А ничего! Это не на Саре. Тут нас солдатами не запугают. — Дикун махнул рукой. — Хай им грец, со всеми. Давай споём лучше, Осип.
тихо запел Дикун, а Осип басом подхватил:
К поющим присоединились Собакарь и Половой. Ефим, повесив на ружье свитку, шёл, насвистывая. На вороном жеребце, обгоняя колонну, пропылил есаул Белый.
— Что, пан есаул, парко? — насмешливо окликнул его Половой.
Белый бросил недобрый взгляд, хлестнул жеребца.
— Давай, давай, пыли! — крикнул вслед начальству Половой.
Поредели полки. Добрая половина казаков сложила головы на берегах Каспия. Не у одной матери выест горючая слеза очи.
Идут черноморцы оборванные, заросшие. Угрюмо смотрят по сторонам. Что может сулить казаку засуха?
Да и обокрали старшины казаков в походе. Казну войсковую переполовинили, провиант на сторону продавали.
— Что‑то мне сдаётся, что разойдутся казаки по куреням молчком и обид своих не выкажут, — заговорил Никита.
— Э, нет! Потребуем, чтоб нам наше вернули — деньги, провиант.
— Правильно, Дикун! Верно говоришь! — поддержало несколько казаков. — Если промолчим сейчас, то когда же своё возьмём? Под лежачий камень и вода не подтекает…
Шли Дикун и его товарищи и не чуяли, что почти в эти же часы в войсковом правлении уже решилась их судьба.
Прибывший в крепость двумя днями раньше Чернышев оговорил их перед начальством, и Кордовский, замещавший отбывшего на Тамань Котляревского, передал ему указание наказного атамана при удобном случае арестовать возмутителей.
Андрей выехал на ярмарку с вечера. Лошадь шла неторопливо, и он не подгонял её.
«Все одно к утру поспею». — думал Коваль.
Ярмарка открывалась у Екатеринодарской крепости.
В ящике, укреплённом позади хода, позванивали на ухабах косы–литовки да вилы — товар, изготовленный Андреем для продажи.
Над степью сгущались сумерки. Зажглись первые звезды. Андрей, разминая затёкшие ноги, пошёл рядом с ходом. Коренастый, широкоплечий, он шагал не торопясь, вразвалку, расстегнув ворот вышитой сорочки.
расстилался его ровный голос. В сонной степи терпко и густо пахло иссушенными солнцем травами.
Тридцать девятое лето встречал Андрей. Семья у него — он да жена. Вместе пришли на Кубань, вместе и радость и горе делили.
Трудились не покладая рук. А достатка не было. Всё больше в жизни горьких дней. Вот и в этот год, с того памятного схода, меньше стало у него работы. Забыли дорогу к его кузнице все станичные богатеи. Если что и требовалось сделать, возили в Усть–Лабу. А беднота, известно, плохие заказчики, бедняку кузница редко требуется. Но Коваль духом не упал, руки у него золотые. Наделал кос и вил, часть проезжему черкесу продал, а часть теперь на ярмарку вёз.
Лунный свет матово разливался по выжженной степи, под ногами похрустывала сухая трава.
В те прошлые годы, когда не было злой засухи, степь шумела белой пеной ковыля, пестрела горошком да клевером. В высокой траве, укрывавшей подчас даже верхового, водилось видимо–невидимо разного зверя и птицы, даже кони дикие встречались. А теперь иной была степь.
Лошадь пошла рысью. Андрей навалился на доску, лёг на устланное сеном дно. Он знал, что хорошо изучившая дорогу лошадь не собьётся с пути, и поэтому, спокойно глядя на звёздное небо, на широкий Млечный Путь, продолжал думать.
«А ведь атаман при случае припомнит мне тот сход, — пришло на ум. Вспомнил вдруг Леонтия. — Где‑то он сейчас? Да жив ли?»
На рассвете Екатеринодарская крепость огласилась многоязычным гомоном. В мягкую певучую речь малороссов вплетались гортанно–шипящие выкрики черкесов, привёзших из‑за Кубани на ярмарку лес, наборные пояса, кинжалы с насечкой, мёд и пригнавших овец.
— Вот это ярмарка! Что в самих Черкассах! — воскликнул Андрей, когда лошадь, не погоняемая хозяином, остановилась рядом с гончаром, торгующим расписными глиняными кувшинами.
Да и было чему удивляться! Тут и колеса разных размеров, и густой дёготь в бочках, рядна, развешанные опытной рукой торговца, и чёботы из доброй юфты. В стороне выстроились мешки с кукурузой, привезённой из‑за Кубани, висели венки лука и чеснока.
Андрей оставил телегу и, проталкиваясь сквозь толпу, первым делом отправился в скотный ряд.
Ржали пригнанные ногайцами кони, мычали коровы и телки, блеяли овцы.
Потолкался Коваль, приценился. «Может, и куплю», — подумал он, обходя со всех сторон телку.
Вышел из скотного ряда, пошёл дальше.
У разложенных на прилавках монист и медных колечек толпились местные красавицы, в расшитых кофтах и широких в оборку юбках. Тут же парни, приехавшие со всей Кубани и забывшие о хозяйстве при виде тёмных глаз да длинных кос.
Черкес, купивший штуку сукна, дожидался товарища, азартно торговавшегося с купцом–московитом. Купец то откладывал свой железный аршин, то снова брался за него, и в эту минуту его проворные пальцы мотали ситец на аршин так, что, казалось, готовы были сделать из аршина материи целых два.
Рыбники вывесили тарань вяленую, балыки, рыбец и шемаю прошлогоднего засола. Рыбы превеликое множество, да вся отборная, одна другой крупнее и на солнце от жира блестит, светится.
Неподалеку от рыбного ряда чумацкие возы с солью. Круторогие волы лениво жуют сено. Два чумака прямо с воза цебарками отмеряют крупную грязновато–серую ачуевскую соль.
Шинкарь бойко торгует горилкой и немудрёной закуской. Тут же, рядом с шинком, сморённый хмелем, спит богатырского сложения казак. Два других сидят рядом в обнимку и беседуют чуть ли не на всю ярмарку.
— А что мне жинка? — говорит один другому заплетающимся языком. — Чи я не казак?
— Через их, вражьих баб, и казак не казак! — басит другой.
Протиснувшись в людском потоке, Коваль подошёл к крытой палатке, залюбовался цветастыми платками. Хозяин платков, черноусый и важный, упёршись тугим животом в стойку, жаловался другому купцу:
— Думал этим летом в Нижний податься, да в губерниях неспокойно, мужики пошаливают.
И вдруг откуда‑то донёсся крик:
— Идут! Казаки с походу вертаются!
— Идут! Наши идут! — подхватили женские голоса.
Народ с ярмарки хлынул навстречу казакам. Даже многие купцы покинули свои места.
— Казаки идут! Вернулись из похода!
Молчат колокола на войсковом соборе, не палят крепостные пушки. Словно старшины и не видят полки, возвращающиеся из тяжёлого похода.
Запыленные, уставшие, подошли черноморцы к Екатеринодару, вступили в крепость. Услышав о возвращении казаков, сюда же на майдан, покинув ярмарку, спешили станичники. Отовсюду неслись дружеские приветствия, радостные восклицания:
— Василь! Ты ли это?
— А–а, кум!
-— Здорово, сосед. Живой, здоровый?
— А що казаку зробится!
— Как там мои?
— Живут, хлеб не жуют, бо нет его.
— У меня там все живые?
— Придешь, посчитаешь!
Ряды расстроились, перемешались. Расспрашивали о жизни в станицах, и часто вместо ответа станичники отводили глаза в сторону.
За спиной Дикуна кто‑то спросил:
— Что‑то Малого не вижу. Сгиб, что ли?
Федор обернулся. Вытянув шею, по толпе рыскал глазами Кравчина.
— Нет Леонтия, — ответил кто‑то.