Шум стих. Снова заговорил Пузыревский. Правый глаз у него нервно подёргивался, и казалось, полковник подмаргивает кому‑то.
— Вот он, — Пузыревский указал на деда, — обвиняет всех, а, спрашивается, кто из вас жаловался батюшке–царю на своих обидчиков?
Казаки молчали. Пузыревский сам ответил на вопрос:
— Никто!
Молчавший до этого Шмалько положил руку на плечо Пузыревскому.
— Хватит нам, пан полковник, сказки казать, мы теперь своей головой подумаемо. — И тут же, обращаясь к рядом стоящему казаку, приказал: — Выведи пана полковника с отцом святым отсюда.
Черноморцы расступились, пропустив Пузыревского и Порохню. Дождавшись их ухода, Дикун снова обратился к казакам:
— Так вот как, браты, предлагает нам полковник избрать послов в Петербург, к царю, чтобы они ему про обиды наши рассказали.
Кто‑то нерешительно выкрикнул:
-— Можно послать!
— Никуда! Не треба!
— Послать!
— К чёрту на рога!
— Послать! Попытать можно!
И толпа недружно подхватила:
— Да послать! Пусть будет так!
Некоторые переминались с ноги на ногу, другие невозмутимо попыхивали люльками.
— Дикуна послать! — начали выкрикивать черноморцы своих кандидатов.
— Шмалька. Осипа Шмалька!
— Чуприну!
— К чёрту твоего Чуприну! Собакаря и Полового лучше!
— Маковецкого!
— Не надо Маковецкого, — замотал головой Калита. — Он до чужих жинок охочий.
По кругу раскатился хохот.
— А тебя, дед, давно на скоромное перестало тянуть? — спросил Ефим.
— Цыц, охальник! — замахнулся на него дед костылём. — Жеребцы бесстыжие.
Наконец смех стих, и снова стали выкрикивать:
— Швыдкого!
— Панасенко!
— Малова! Леонтия Малова! — закричало человека три, и толпа дружно подхватила:
— Малова! Малова!
В это время Леонтий Малов возвращался из Кореновской.
Подъезжая к Екатеринодару, издали увидел волнующееся людское море и сердцем почуял недоброе.
Пустил коня в намёт. Под копытами стлалась пыльная трава. С испугом выпорхнул и затрепетал в воздухе жаворонок.
Вот и лагерь. Шумит, волнуется круг. Малов осадил коня, соскочил с него и, расталкивая казаков, пробился в середину.
— Зачем круг созывали? — взволнованно спросил он у Дикуна.
Тот коротко рассказал о предложении Пузыревского.
— Что вы ему ответили?
— Да решили послать. Уже и депутатов выбрали. Всего пятнадцать человек. Ты, я…
Леонтий побледнел, шагнул к Дикуну.
— И ты, ты согласился?
Стоявшие поблизости замолкли. Постепенно весь круг затих. Все не отводили глаз от Дикуна и Малова. Федор пожал плечами:
— Попробуем. Спрос не ударит в нос. Выслушаем ещё, что нам царь скажет… — И глядя на гневное лицо Леонтия, удивился: — А ты это чего зажурился? Пока мы не вернёмся, казаки по куреням не разойдутся…
Неожиданно Малов повернулся к нему спиной, выкрикнул:
— Что ж это?! Други мои верные!
И вновь к Дикуну:
— Что ты делаешь, Федор? Продадут нас паны! Из Петербурга ни одному не вернуться. Там на всех петли найдутся. Я видел, как по Волге качели с висельниками плыли. — Он решительно вскинул голову. — Нет, я панам не верю, они и до царя нашего брата не допустят. А буду я биться с панами! — он окинул взглядом помрачневших казаков: — Кто со мной?
Митрий шагнул к нему.
— Бери меня!
— И я с вами! — раздался голос откуда‑то из задних рядов, Леонтий глянул поверх голов. К нему протискивался Андрей Коваль.
«Значит, не один! Нашлись друзья». И теперь уже спокойнее, но с болью проговорил:
— Прощевай, Федор, и вы, други! Не гадал, что так случится.
Малов прошёл меж расступившихся казаков. И никто не пытался остановить его.
Вот Леонтий ухватил коня за повод, вот легко перекинул сильное тело через луку седла и, уже трогая коня, крикнул:
— Эх вы, дети малые! Не сносить вам голов!
И потянулись вслед за Маловым сначала те, кто пришёл с ним на Кубань из Закавказья, а потом черноморцы. Сотни три увёл он с собой.
И долго ещё видели, как на запад, к низовьям Кубань–реки, удалялись те, кто не поверил словам полковника Пузыревского.
Глава IX
В большой бревенчатой избе, за сосновым столом чинно уселись черноморцы.
Молодая крестьянка ухватом вытащила из печи чугун со щами, поставила на стол. У печки под потолком в деревянной зыбке лежало дитя.
Достав деревянные ложки, казаки не торопясь, соблюдая очередь, принялись за долгожданный ужин.
— А где ж хозяин твой? — прожёвывая, спросил Ефим.
Скрестив красные, грубые руки, крестьянка ответила:
— Оброк барину повёз, третью неделю… Все ждем… Мы, чай, крепостные…
Поев, казаки вышли из‑за стола и, перекрестившись на иконы, тут же, на полу, улеглись спать. Вскоре раздался храп. Только Федору не спалось. Он ворочался с боку на бок и наконец, не выдержав, встал, сел к столу. Луна тускло освещала прокопчённые стены избы. Блики её купались в жбане с водой. По стене спустился таракан, деловито пробежал по столу, остановился и, поводив усами, направился к подоконнику. Заплакал ребёнок, хозяйка слезла с печи, нагнулась над зыбкой.
Федор смотрел на женщину потеплевшими глазами и вспомнил Анну. Коротки кубанские летние ночи, а сколько счастья они могут дать! Столько, что на всю жизнь хватит…
Хозяйка, шлёпая босыми ногами, подошла к столу, присела на лавку.
— Не спишь?
Думка одолела…
— А далеко ли бредёте?
— К царю с жалобой.
— К ца–рю?! — женщина удивлённо и недоверчиво всматривалась в лицо Дикуна.
Кто‑то осторожно поскрёбся в затянутое пузырём окно. Приглушенный голос позвал со двора:
— Настасья! А Настасья!
Засуетившись, хозяйка вышла. В окно Федор увидел, как к ней шагнул кто‑то большой. Спросил:
— Выведала?
— В Петербурх, сказывают, едут. К царю, жалобщики от черноморских казаков. На жизнь, сказывают, жалуются.
Мужчина глухо и коротко рассмеялся.
— А я думал, уж не нас ли ловить прибыли? А ахвицер ихний штой‑то быстро ускакал. Хотели мы его перехватить, да вырвался, ушел… Касьяну руку рассек… — И немного погодя спросил: — Твой‑то ещё не приехал?
— Нет!
— Приедет, передай, что я был… Завтра уходим…
— Почто же?
— Дальше уйдём. А то, глядишь, на солдат наскочим. Дорога‑то проезжая… Так ты скажи своему, воротимся мы к зиме. — Мужчина помолчал. — Пропадут твои ночлежники!
— Как пропадут? — испугалась женщина.
— Так… Не будет толку с их жалоб. На кого они жалиться идут — на господ?
— Должно, так.
— То‑то!
— Значит, надо упредить их, пускай не идут дале…
— Не лезь не в своё дело! Молчи да дышь, будет барыш…
Мужчина ушёл, скрылся в темноте. Хозяйка вошла в хату и молча залезла на печь.
Федор тоже прилёг на своё место, рядом с товарищами. На сердце было тревожно.
«А что, коли назад повернуть? — подумал он. — Тутошние люди к Петербургу ближе, лучше и царя знают, — размышлял Федор. — Может, правда всех нас в кайданы закуют? Но и вертаться нельзя, черноморцы на нас надежду имеют…»
Погожим сентябрьским утром к Екатеринодару подходили войска. Наказной атаман вёл на подавление мятежа Вятский и Суздальский полки да конных донцов.
В коляске с Котляревским ехал полковник Михайлов. Тучный, затянутый в мундир, полковник, оттопырив губу, брюзжал:
— Это ваша вина, генерал, что у вас нет порядка. Дождались, что четыре полка с артиллерией против бунтовщиков двинуть пришлось.
— А вы б на моём месте что предприняли, полковник? — раздражённо возразил Котляревский. Он с ненавистью смотрел на тучного полковника и думал: «Москаль проклятый, поучать берётся! Взять бы и вышвырнуть из коляски».
Жаль, сделать этого нельзя…
Михайлов снял с мундира налетевшую серебристую паутинку.