Однажды, когда Леонтий полдничал, до него донеслись два голоса. Один он узнал без труда — говорил Андрей. Другой — низкий, знакомый, но в то же время чей, Леонтий никак не мог вспомнить.
Шаги приблизились, и в шалаш, пригнувшись, вошёл Коваль, а за ним молодой казак, ходивший в Екатеринодар.
— О! — воскликнул Леонтий. — Не гадали, что и вернёшься. Садись! Есть будешь?
— Потом, Леонтий Максимович.
— Раз так, тогда сказывай!
Казак потёр лоб, откашлялся.
— Доброго ничего нет, казаки мнутся.
Леонтий нахмурился.
— Это уже известно.
— А ещё кажут, что получен от царя указ, чтоб колодников перевести в Усть–Лабу. Опасаются нападения на острог.
— Как они? — оживился Малов.
— Держатся… Хоть человек сорок уже на кладбище отвезли.
Леонтий отвернулся.
Котляревского не видел? — глухо спросил Малов.
— Видел! Он сейчас на хутор к Великому уехал, пасху справлять.
Пасху, говоришь? — Андрей встрепенулся, положил ладонь на плечо Леонтию. — Слушай, я вот что задумал…
И заговорил отрывисто:
— Хутор у Великого отсюда недалеко, вёрст семьдесят… Котляревский там с конвоем. Сил у нас нет, чтоб на него напасть. А я вот что решил: проберусь я туда, подстерегу его и вот этими руками придушу проклятого. Отплачу ему за наших…
Андрей вопросительно смотрел на Леонтия.
— Чего молчишь?
— Так ведь мы ж уходить надумали?
— Повременим, — принялся убеждать Коваль. — Днем раньше, днём позже. Я в дней пять обернусь.
Леонтий нехотя согласился.
Ну, куда ни шло. Только одного я тебя, Андрей, не пущу. Вдвоем пойдём.
— Нет, Леонтий, не будет такого.
Лицо Коваля стало суровым.
— Почему?
— А потому, что рисковать нам двоим не след. А доведётся с ним один на один встретиться, так и без того из моих рук не вырвется, — Коваль стиснул Леонтия так, что у того дух захватило. Отпустив, рассмеялся. — Видишь, сила ещё есть.
Все‑то так, Андрей, а одного я тебя не пущу. Пойдешь ты, друг, вот с ним.
Леонтий кивнул на молодого казака.
Богато живёт полковник Великий. Три хутора у него, две мельницы — одна ветряк, другая водяная. Скота — не счесть.
Самый большой хутор у Протоки. Тут полковник проводил большую часть года.
На пасху приехал к Великому свояк и друг наказной атаман Котляревский. Полон двор гостей собрался у Великого.
Конвойная сотня из богатых казаков оцепила хутор, дозорные в засадах укрылись.
Вместе с Котляревским приехали на хутор и несколько станичных атаманов. Среди них и новый кореновский атаман Григорий Кравчина с тестем своим, васюринским атаманом Балябой.
В просторной горнице дубовые столы, крытые льняными скатертями, ломятся от яств. Тут и гуси жареные, яблоками начинённые, и баранина покавказски, и вареники в сметане плавают. Есть тут и балыки, и икра — всего не перечесть…
Четыре казачки еле–еле управляются — одно убирают, другое подают…
Гости пьют вино и прихваливают:
— Добра у тебя горилка, Карпович, добра!
— Пейте, ешьте, гости желанные, не стесняйтесь, — улыбается Великий.
Он раскраснелся, лицо его лоснится.
Наказной сидит в почётном углу, ему прислуживает племянница хозяина, нарядная, видная девка, с тремя рядами монист на белой шее.
У самой двери — Кравчина. Он только что расправился с гусем и теперь, откинувшись к стенке, икал.
— Та ты на, выпей, — совал ему под нос расписной ковшик с вином захмелевший Степан Матвеевич. — Мы с тобой, зятёк, стало быть, власть. Выпей, выпей!
Григорию надоело отводить руку тестя, и он, взяв ковшик, пил большими глотками. Икота прекратилась. Кравчина, посидев ещё немного, вышел во двор.
Светила луна, и все небо вызвездило. Он прошёл дорожкой к длинному флигелю, откуда доносились голоса казаков из конвойной сотни.
Уже взявшись за ручку двери, Кравчина неожиданно обратил внимание на две фигуры, кравшиеся к дому. Он притаился и принялся наблюдать.
«Если казаки из охраны, то зачем они держатся так сторожко?»
Издали было видно, что неизвестные двинулись к кустам. Когда передний попал в полосу света, льющуюся из открытого окна, Кравчина чуть не вскрикнул. Он узнал своего соседа и старого врага Андрея Коваля. «Так вот кто это! — замер Григорий. — И что ему, вражине, тут надо? А вдруг они не одни, а со всей своей шайкой?»
И на лбу кореновского атамана выступил холодный пот. Осторожно, стараясь не скрипнуть, Кравчина открыл дверь, вошёл в накуренную людскую. Коротко рассказал о встрече.
— За оружие и выходьте без шума, — приказал бородатый хорунжий. — Очепляйте кусты, мы их живьём возьмём!
Через минуту флигель опустел. Бесшумно оцепив кустарники, казаки начали сужать кольцо. В глубине затрещала сухая ветка. Кравчина шепнул бородачу:
— Там!
— Эй, Коваль, выходь!
В кустах догадались, что окружены. Грянуло два выстрела. Как подкошенный упал бородач и шедший справа от него казак. Остальные^ бросились на выстрелы, и два человеческих клубка, ломая ветки, выкатились на дорожку и забарахтались в траве.
На шум и выстрелы из горницы выбежали гости. Вдруг один клубок тел распался, а отбросивший их быстро пересёк двор и, перемахнув плетень, скрылся в лесу.
— Ушел! Ушел! — закричало несколько голосов.
Человек шесть казаков бросились вдогонку.
Другие навалились на оставшегося, стали вязать его.
Кто‑то зажёг факел. Его прыгающие отсветы заскользили по лицу связанного. Кравчина облегчённо вздохнул — он узнал Коваля.
— Кто ты такой? — грозно спросил Котлярев–ский.
Он подошёл к пойманному, которого держали за плечи два казака.
Связанный молчал.
— Это, Тимофей Терентьевич, друг бунтовщика Малова и сам бунтовщик Андреи Коваль, услужливо подсказал Кравчина, — родом он наш, кореновский.
Ноздри атамана гневно раздулись.
— Добре! А ну, хлопцы, — повернулся он к конвойным. — берегите его как зеницу ока. После я сам с ним побеседую. А сейчас, господа старшины, гулять пойдемте…
Ночь близилась к концу, и гости давно уже спали, когда в мазанку, охраняемую четырьмя казаками, вошёл наказной атаман. Избитый и окровавленный Коваль лежал на земляном полу. Он открыл мутные глаза, посмотрел на Котляревского.
— Посвети! — приказал тот.
Кто‑то поднёс факел к лицу лежащего. Два казака подняли Андрея, прислонили к стенке. Затекшие руки резала верёвка.
— Зачем шёл?!
Молчание.
— Где Малов?
Казак молчал. Только в глазах его светилась непримиримая ненависть.
Котляревский что было силы наотмашь ударил Андрея в лицо, завизжал:
— Я тебя заставлю говорить!
Связанный пошатнулся, но устоял на ногах и неожиданно смачным плевком угодил между глаз Котляревскому. Тот отшатнулся, на мгновение оцепенел. А Коваль, превозмогая боль, хрипло выкрикнул:
— Это тебе за всех, гад, мучитель!
— Бейте его! — вскричал побелевший атаман.
Казаки бросились к связанному. Не выдержав ударов, тот упал. Тогда к нему подбежал Котляревский, начал топтать ногами. И вдруг выхватил из рук казака факел, стал тыкать им в лицо лежащему. Запахло палёным мясом, вспыхнули, распространяя дурманящую вонь, волосы. Казаки опешили. А наказной атаман, продолжая дико вскрикивать, все бил и бил коваными сапогами безжизненное тело, словно танцуя какой‑то жуткий танец.
На рассвете труп Андрея Коваля выбросили в лес на съедение зверям.
Теплым июльским вечером 1799 года пыльным шляхом к Екатеринодару подходили колодники. Густой конвой солдат оцепил их со всех сторон. Понуро брели исхудавшие, усталые арестанты, с серыми лицами, обросшими многодневной щетиной.
Два года военно–полевой суд при Усть–Лабинском остроге вёл над ними дознание. Два долгих года пыток и голода.
В Екатеринодаре колодников принимали по списку. Майор с изрытым оспой лицом, водя пальцем по голубому листу, по складам читал фамилии.