Но католическая народная масса относилась к нам, православным, гораздо любезнее и сердечнее, чем их духовные отцы. Слава Богу и за это!
Вспоминаю еще один факт. В Латинском квартале, где живут студенты, есть огромнейший храм, называемый теперь Пантеоном. Не знаю, когда (не в министерстве ли гонителя христианства Комба?) он был отнят у католиков и превращен в музей. Когда я дошел до алтарного места, то увидел очень большую картину военного жанра: какая-то кавалерия неслась на врага, и на самом переднем фасаде выделялись зады лошадей. Точно непременно хотели поиздеваться над верою. что на самом священном месте выставили такое зрелище.
Чтобы закончить свое впечатление о Франции и французах, не могу пройти мимо страшного убийства русским беженцем, казаком Горгуловым, президента республики Думера. Он был уважаем всеми французами, никто и из русских не мог пожаловаться на него. И на какой-то выставке его убил из револьвера наш соотечественник. Он считал себя писателем, хотя никто из нас не знал о его писаниях. Поводом к убийству была безумная идея: обратить этим преступлением внимание всего мира на большевиков как врагов человечества. А другие объясняли все это престо ненормальностью Горгулова. Был суд, его признали ответственным и казнили на гильотине - отрубили голову. И перед казнью и после нее среди русских шли споры: кто он? К какой группе эмиграции принадлежит? Белые, чтобы снять с себя вину, старались обвинить его как большевика, а те не без основания возражали, что убийца из белых беженцев. Так мы, русские, оба крыла, отрекались от своего несчастного собрата. "Не наш, не наш!" - кричали все. А чей же? Чей-нибудь должен быть. И мне стало стыдно и даже грустно так отрекаться от него всем. Это означало, что мы "умывали руки", как делал Пилат на суде над Христом. А в самом деле, по моему мнению, виноваты обе стороны. Одни - большевики - тем, что выбросили человека на тяжелую жизнь эмигранта. А другие - все мы, белые, - тем, что разжигали пятнадцать лет во всех, особенно в беженцах, вражду против большевиков и призывали иностранных правителей выступить с интервенцией против советской власти. А теперь все отрекаются! И мне подумалось по-христиански: если я в чем виноват, то лучше сознать свой грех и покаяться в нем, тогда последствия вины изглаживаются. Если же не сознавать свой грех перед ближним, да еще и оправдывать себя, то грех остается в нас, и последствия потом отразятся на нас же самих. Потому я сказал в своем патриаршем храме слово на такую тему и объявил, что буду служить за него заупокойный сорокоуст (то есть сорок литургий). Так и сделал, слава Богу. Совесть моя осталась спокойной, я принял часть вины, как белый, и покаялся в ней. И не раскаиваюсь в этом, хотя иные (мнимые праведники) и осуждали меня за такой шаг и такие суждения. Бог с ними!
После казни Горгулова я получаю телеграмму с юга Франции от духовника его, о. Жилле. Это бывший католик монах, весьма образованный, говорил по-русски, сознательно принял православие. Ему правительством было разрешено посещать арестованных русских. Он считал своего духовного сына, который исповедовался перед смертью, ненормальным. Узнав о моем отношении к убийце и не имея возможности приехать вовремя, он телеграфно просил меня отпеть казненного при погребении. Я взял с собой певца и в 6-7 утра отправился на одно кладбище, где секретно должны были закопать Горгулова. Приехал катафалк с гробом. Оказалось, что он был такого огромного роста, что его гроб не вошел в обычной величины катафалк, так что задняя дверца была приотворена и завязана веревкой. Инспектор полиции опросил нас, кто мы и зачем. Я показал телеграмму, и он согласился разрешить нам отпеть. Но в этот момент прибыл другой священник, тоже православный француз, от имени митрополита Евлогия, и он отслужил короткое отпевание. А мы стояли и молились за убийцу. Впоследствии его тело было перевезено на далекое от Парижа кладбище и там похоронено среди других неизвестных могил. Прости его и нас, Господи! Да, и нас, белых. Еще Достоевский говорил: все мы друг за друга виноваты.
Теперь перейду вообще к русским во Франции. Много нас приняла эта страна. Большей частью белые поступали в рабочие на военные и аэропланные заводы в г. Крезо, у Ситроена, в Париже и т.д. Очень многие стали шоферами, особенно в столице. Говорят, здесь их было до четырех тысяч. Разумеется, они работали не на своих авто, а компании. Среди них был и сотрудник генерала Врангеля генерал П.Н. Шатилов. Вообще, нужно сказать, что добровольцы, пережившие почти легендарную борьбу на Родине, привыкли ко всему, и никакие работы их не пугали. Прошлые привилегии и легкая жизнь были забыты, и наши офицеры, до генералов включительно, оказались честными и способными рабочими, это нужно сказать к их чести. Некоторые (но мало) ушли из фермы - трудное дело. Правда, бывали отдельные случаи опустившихся людей из них, но они тонули в общей массе тружеников. Не говорю уже о рядовых солдатах и казаках, которые и прежде работали на своей земле.