Учить, учить... Но где же средства? И кого учить: одного ли меня или и других пятерых детей? Почему лишать их образования? Но деньги? Это постоянный вопрос для бедноты, особенно деревенской. Читателям показалось бы, вероятно, даже бессмысленным задаваться нам, то есть собственно родителям, такими мечтами. Да, но ни они, ни мы, дети, не усчитали колоссальной энергии матери, а сила и горами движет.
Будучи очень умной от природы и бережливой, как и все бедняки, она с первых дней замужества начала собирать средства на дальнейшую жизнь вообще, а на воспитание детей в особенности.
Мой отец к тридцати трем годам ничего не скопил, и даже были на нем какие-то долги. А когда он женился, то все хозяйство взяла в руки мать. У нас был желтый комод, приданое мамы. В первом, верхнем ящике его помещалось наше министерство финансов, туда и складывалась всякая сбереженная копейка. Получит отец свои месячные 22,5 рубля, мать их немедленно в ящик. Вскормили свинью, теленка, уток, индюшек, продали - а деньги туда же. Людям - мясо, нам - потроха, да разве окорок ветчины на чердак. Сливки сняли, масло сбили - денежки в "кассу". И так каждая копеечка, а "копеечка рубль бережет". Расходы же делались самые минимальные, без чего уже нельзя обойтись. Конечно, мы дома босиком бегали, как и все деревенские ребята. В школу - обувь, а воротился домой - в "маменькиных сапожках", то есть в чем родился, бегай вволю. До самой семинарии, то есть до 17 лет, и я босиком гулял по родной земле дома. Но только так и можно было сделать сбережения. Конечно, это доставалось иногда очень болезненно. Например, мать и в грязь и в снег ходила дома в чем попало. Бывало, мы собьем наши сапоги, мать отдает сапожнику голенища, чтобы наставить на них головки, а сама ходит в наших или собственных дырявых опорках. И это не день, не два, а годами. И к двенадцати годам моего детства у нее были непоправимо простужены на всю жизнь ноги: получилось воспаление... Итак, осталась навсегда болезнь и опухоль. Однажды мать говорит мне:
- Сынок, поди сюда!
Я подошел. Она приоткрыла снизу платье и, указывая на опухоль, сказала:
- Нажми пальчиком.
Я нажал, чувствую - туго. А когда отнял его. то на опухшем месте осталась ямочка от пальца. пока постепенно потом не заполнилась... Легко говорить, а каково терпеть? Зато мать свои хорошие ботинки (у нас звали их тогда "полсапожки") носила лет по 7-8: в церковь, в село, в гости, а потом опять в опорочках. Отец же был еще аккуратнее: свои смазные сапоги он носил буквально 21 год! Прежде он больше сидел за конторским столом, а дома тоже ходил в каких-то старых простых сапогах, но босиком я его не видел. Знаменитые же ветераны смазные я отлично помню: вверху они были уже порыжевшие, а низ чистился ваксой... Их бы в музей исторический нужно поставить... Зато какая бывала радость нам, когда деревенский сапожник Иван Китаич (вероятно, Титович) приносил нам новые сапожки, да еще со скрипом! Несколько минут мы ходили по комнате именинниками, а потом с грустью снимали и опять гуляли в "маменькиных". Зимой у нас были валенки. Но не нужно думать, что мы жаловались на этот порядок: так все кругом ходили, кроме барских детей да сына управляющего. Конечно, не все губили ноги, как мать, но зато почти никто и не смог так обучить детей. Я не знаю буквально ни одного подобного примера на 100 верст кругом и потом во всю жизнь не слышал ничего такого!
После, когда мы уже учились в губернии, мать пешком пошла продавать масло в город или потом везла его в Тамбов, чтобы им заплатить за наше "правообучение". 25 верст в любую погоду тащит на себе ведро, а то и два, с пудом масла!. Да, подвижница житейская была наша мать...