С этого дня перед нами постепенно стали выступать наши университетские учителя и началось наше приобщение к университетской науке.
Но прежде чем перейти к рассказу о наших университетских учителях, я брошу взгляд на главные черты в жизни тогдашнего студенчества.
Студенческая масса в то время, как и всегда, подразделялась главным образом на три группы — на политиков, на будущих обывателей и на будущих ученых. Я примкнул к третьей группе, прежде всего потому, что ощущал в себе непреодолимую страсть к научным занятиям, а затем также и потому, что в тогдашних политических движениях среди студенчества не усматривал большого толка. С первого же курса я ушел с головой в книги и делил все свое время между аудиторией и публичной библиотекой Румянцевского музея. Это времяпрепровождение разнообразилось только время от времени вылазками на галерку Малого театра, где в то время за тридцать копеек можно было переживать минуты величайшего эстетического наслаждения от игры Ермоловой, Федотовой, Медведевой, Никулиной, Садовских, Ленского, Южина. Да вот когда еще приезжали в Москву такие гастролеры, как Росси, Дузе, Барнай, Поссарт, Коклен, — я исчезал недели за полторы из библиотечного зала Румянцевского музея и предавался театральному запою. Но уезжали гастролеры, и театральный запой опять сменялся книжным. Случалось, что иные товарищи по курсу с улыбкой сожаления пророчили мне будущность книжного червя, глухого и слепого к явлениям общественной жизни, неспособного увлечься общественными интересами. Я в ответ ухмылялся и думал про себя собственные думы. Вышеупомянутое пророчество не оправдалось, а мой книжный запой во времена студенчества принес мне немалую пользу для моей последующей общественной деятельности.
Я сказал, что не видел в тогдашних политических движениях в студенческой среде большого толка. И в самом деле, "студенческие истории", тогда время от времени разыгрывавшиеся, казались чем-то серьезным и возбуждали какие-то надежды и ожидания только потому, что на всем остальном поле общественной жизни царил полный штиль.
Вторая половина 80-х годов минувшего столетия была временем чрезвычайного обмеления общественных интересов. Все расселись по своим углам. Одни, по выражению Салтыкова, начали "годить", другие и "годить" перестали и, ни о чем не загадывая, ушли с головой в однообразную канитель "малых дел". Потапенко, в настоящее время развивающий не по разуму холопское усердие перед большевистскими властелинами, выступил тогда даже с программным романом под названием "Не герой", где ставил на пьедестал человека, отвертывающегося от всяких широких горизонтов и живущего помаленьку и потихоньку с лозунгом: "день да ночь — сутки прочь". В атмосфере такой пришибленности "студенческие истории" казались своего рода громом в ясном небе. Но гром этот ничего не менял в положении вещей, и если бы эти "истории" не раздувались охранкой, для которой они являлись манной небесной, давая пищу для ее деятельности и оправдывая ее существование, то они легко могли бы быть пресекаемы в самом зародыше.