Если бы этот дождь хоть огонь залил…
Если бы дождь залил огонь, Пурпурные бани бы не сгорели. Если бы не сгорели Бани, не начались бы беспорядки. Если бы не начались беспорядки, тот человек, что сейчас орал ему в лицо, прошел бы мимо.
– Эй! – Короткая пощечина привела его в чувство. – Разговор еще не окончен, ты, тухлоед. Разве я сказал, что разговор окончен?
Рук с трудом навел взгляд на его лицо, увидел, как запекается в нем исчерна-багровый жар нарастающей ярости.
– Он тебя спрашивает! – крикнул другой, встряхивая Рука за волосы.
– Нет, – выдавил Рук, – не закончен.
Третий, стоя с другой стороны, молчал – с начала стычки слова не произнес, – но его пальцы кандалами сжимали запястья Рука, и на насилие он смотрел с пугающей жадностью.
Лупила, Вопила и Молчун. Мрачная троица.
– И что ты можешь сказать? – терпеливо добивался Лупила, снова предъявляя разбитый кулак. – Насчет моего кулака?
– Извиняюсь, – ответил Рук.
Лупила кивнул, словно того и ждал, словно иначе и быть не могло. И снова насупился.
– На царапину мне плевать. – Он передернул плечами. – Каждый день похуже бывает.
Он уставился на свою расшитую шрамами руку.
– Меня зараза волнует. Я слыхал, такие вот тухлоеды разносят заразу.
Вопила присунулся поближе:
– А я слыхал, что они и говорить толком не умеют. Лопочут по-своему, по-тухлоедски. «Иа тра. Чи-чо-ча». – Он расхохотался собственной шутке высоким пьяным смехом и тут же подозрительно прищурился. – А ты, во имя Трех, где выучился говорить?
– Я не вуо-тон, – ответил Рук. – Я здешний, городской.
– Ну это ты, я вижу, врешь, – замотал головой Лупила и поддел пальцем ворот промокшей рубахи Рука, открывая протянувшиеся по плечу татуировки. – Так размалевываются одни тухлоеды.
Эти татуировки – черные штрихи, тонкие, как молодой тростник, – почти всю жизнь спасали Рука от подобных «бесед». Жители Домбанга веками остерегались вуо-тонов. Мало кто из горожан решался сунуться в окружавшую город дельту, а вуо-тоны проводили в этих лабиринтах изменчивых проток и тростниковых зарослей всю жизнь; обитали среди ягуаров и крокодилов, среди стай квирн и гнезд смертельно ядовитых змей, среди пауков, откладывающих яйца в тела людей и животных. Погибнуть в дельте было проще простого, и горожане обходили стороной тех, кто умудрялся в ней не пропасть.
Обходили – до переворота.
Одним из последствий кровавой жажды независимости стала вот такая ненависть. Все непохожее, все чужое – не тот оттенок кожи, не такие волосы, странный выговор… – все могло подвести человека под побои, если не хуже. Нетрудно было понять подобное отношение к аннурцам: население с радостью избавилось от двухвекового ига империи и свирепо защищало обретенную свободу. Однако эта праведная ярость, наподобие реки после долгих дождливых недель, подступала к берегам, подрывая старые дамбы человеческого сочувствия, пока те не рухнули. Перебив, выдавив из города или загнав в подполье аннурцев, Домбанг напустился на маленькие общины антеранцев, потом на манджари, требуя от них той же покорности, в какой раньше пребывал сам.
После первых жестоких чисток насилие постепенно стало спадать. И сейчас убивали людей, дырявили лодки, сжигали до уровня воды дома, хозяева которых провинились лишь неподходящим именем или разрезом глаз, но в общем и целом ходить по городу было не так опасно. Пока кто-то не вздумал спалить Пурпурные бани.
Поджог за одну ночь возвратил город к прежней дикости, и на этот раз насилие не обошло и вуо-тонов.
Хотя он-то был не вуо-тон.
– Я вырос в дельте, – сказал Рук, – но предпочел жить здесь, в городе.
Вопила в явном замешательстве покосился на Лупилу. Вуо-тоны никогда не покидали дельту. Дарованная страна вросла в их плоть наравне с почитанием Трех.
Но Лупила только сплюнул:
– Ясное дело! Подобрался поближе. Затаился. Чтобы жечь наши дома, пока мы спим.
Слухи большей частью приписывали нападение аннурцам, но люди были не в настроении разбираться. Вуо-тон или Аннур – кто-то дерзнул напасть, а под руку попался Рук.
Лупила снова сплюнул, прямо в лицо Руку, и врезал ему кулаком под дых.
Рук чуть не задохнулся от боли. Втянув наконец в себя воздух, сделав пару вздохов, он открыл глаза и заставил себя взглянуть на ударившего его сукина сына – взглянуть по-настоящему.
«Прошу, богиня, помоги мне увидеть в чудовище человека».
Это были плотогоны – судя по орудиям, которые они отложили в сторону перед избиением: крюки, шесты, пару здоровенных клещей. Работа у них во всякое время опасная, а при затяжных дождях особенно. Домбанг строили из бревен, срубленных выше по течению и сплавленных вниз по реке Ширван. Без дерева не стало бы ни лодок, ни зданий, ни мостов – не стало бы самого города. А потому плотовщики и в дождливый сезон не прекращали работы. При каждом сплаве кто-нибудь погибал, задавленный между бревнами или затянутый под плоты. Иногда тела выносило в город. Чаще они пропадали бесследно, пожранные миллионами зубастых обитателей дельты.