Металл блеснул под дождем рыбьей чешуей. Плотовщик с презрением отшвырнул монеты за перила моста.
Вопила недоуменно нахмурился.
– Будь у меня больше, – искренне сказал Рук, – я бы дал больше.
– За них двоих не расплатишься и всем серебром Баска, – покачал головой Лупила.
Мужчина не шевельнулся, не изменился в лице, но от него вдруг ударило жаром горячее прежнего. Рук видел, как он горит – если это слово годилось для черного пламени, раскалившего его грудь, голову, кожу, так что дивно было, как не шипят падающие на них дождевые капли. Богиня любви наделила Рука множеством даров, но эта способность видеть жар брала начало в других, темных временах. В непогожую безлунную ночь он видел красноватые промельки летучих мышей, тусклые огоньки шныряющих в мусорных кучах за храмом крыс; прослеживал путь крадущихся по карнизам хищных кошек. Сквозь тонкие стены зданий он различал смутные очертания людей. Это красное зрение было дано ему не для любви, а для охоты, погони, убийства.
В ответ на жар Лупилы в Руке тоже вздымался жар – жажда насилия.
Плотогон вогнал кулак ему в живот. Рук сложился пополам и закашлялся бы, но Вопила вздернул ему голову.
– Думаешь, ты можешь расплатиться за жизни наших друзей? – взвыл он так, что слюна забрызгала Руку лицо.
Молчун придвинулся, округлил глаза, широко улыбнулся и медленно покачал головой. Они с Вопилой все еще держали Рука за запястья, но переместились так, что Рук, упав на колено и извернувшись, мог бы вырвать правую руку, с разворота рубануть Лупилу пониже локтя, сломать кость, отшвырнуть…
«Нет! – зарычал он на себя. – Любовь не платит мерой за меру».
Он отчаянно боролся со своей натурой.
«Ни болью за боль, ни яростью за ярость».
Рук вновь воззвал к богине, закрыв глаза, чтобы не видеть плотогонов.
Но в темноте под веками ему явилась не Эйра – совсем другая богиня, не имевшая ничего общего с любовью. Она взглянула на него золотыми глазами, молчаливыми, как солнце. Рук за всю жизнь не услышал от нее ни слова, но ей и не нужно было говорить. Он читал слова в ее упорном взгляде.
«Они – слабые твари, – сказала богиня. – Встань и погаси их жизни».
Удары сыпались на него – в голову, на плечи, под ребра.
«Не для того я растила тебя, – читалось в ее глазах, – чтобы ты пресмыкался перед слабыми тварями этого мира».
Кулак врезался ему в подбородок, рассадил губу о зубы. Рот затопила кровь. Ее вкус пробудил в нем голод.
«Ты охотник, – настаивала она. – Хищник».
Его омыло видение. Не видение – воспоминание: он, нагой, бежит через камыши с копьем в руке, пронзает ягуара, прыгает на раненого зверя, вгоняет наконечник ему в загривок, горячая кровь заливает ладони…
Рук слабо мотнул головой.
«Нет. Я жрец Эйры».
Она оскалила зубы.
«Эти трое тебя убьют».
«Значит, так тому и быть, – ответил он. – Любовь, которая внимает только своему голосу, не есть любовь».
Она еще мгновение смотрела на него, в отвращении кривя губы, затем отвернулась.
Он открыл глаза. Дождь и кровь мутили зрение, но он различал проходящих по мосту всего в нескольких шагах домбангцев: все гнулись под дождем, никто не замечал трех плотовщиков и избитого человека, обвисшего у них в руках. В Домбанге слепота служила щитом. Того, кто увидит насилие, оно может захватить.
Рук гадал, убьют ли его эти плотогоны. Забить человека насмерть голыми руками долгое дело, а они в жизненные точки не метили – ни в горло, ни по глазам, ни в солнечное сплетение. Если так и будут колотить, сломают ребро, а там и другое, третье. Рано или поздно обломки проткнут что-нибудь внутри – легкое или печень, и тогда он умрет.
Лучше умереть человеком, чем жить тупым зверем.
«Спасибо тебе, Эйра, – бормотал он, принимая новый удар в живот. – Спасибо, богиня. Спасибо, что дала терпение».
Богиня, как обычно, не отозвалась.
Зато из толчеи прохожих на мосту взметнулся другой голос, высокий, чистый, сердитый, – голос, знакомый ему лучше прочих.
– Прекратите!
Из толпы к ним шагнула Бьен Кви Гай, жрица Эйры: волосы отлакированы дождем, лицо залито струями, жилет мокрый насквозь; обнаженная рука тянется вперед, словно она одной протянутой рукой могла выручить Рука из беды. Конечно, утром она вышла из храма с провощенным зонтиком. И конечно, увидела кого-то – сироту, или нищего, или злополучного старого пьяницу – и отдала зонт. Она всю жизнь отдавала.
«Не надо», – хотел сказать он, но сгустки крови забили слова.
Вопила прищурился. Лупила помедлил и неторопливо развернулся.
– Отпустите его, – велела Бьен.