Птицы прилетали и улетали, садились ему на плечи, на запястья, даже на уши, но горигрудка опустилась наконец на палец только к полудню. Он видел ее краешком глаза – трепет и неподвижность, склоненную набок головку, синий глазок, как вставленный в голову мокрый камушек; мерцание огненно-красных перышек на груди, то разгорающееся, то заливаемое черным. Рук тогда еще не умел разводить огонь – они нуждались в огне не более, чем в словах, – но видел, как тлеют пораженные молнией деревья, как оживает в дереве горячий свет, черно-красный жар углей. Тех деревьев он коснуться не мог, но вот птица…
Ловушка его ладони захлопнулась, защемив шершавую лапку. Судорога крыльев, когда птица отчаянно рванулась в воздух, потом укол острого клювика в мякоть между большим и указательным пальцем. Он сложил вторую кисть колпачком, накрыл им головку птицы, и она утихла до жалкого пернатого трепета. Он чувствовал удары сердца в ее груди: мелкие, невероятно частые, подстегнутые ужасом. Он поднес птицу к самому лицу, заворковал: «пра-авда, пра-авда». Тогда он не слышал в этих звуках слов. Он дождался, пока птичка совсем не затихнет, и свернул ей шею.
Он неделю ходил с перьями в длинных черных волосах и с ранкой на ладони.
Сейчас, сидя в каноэ и вглядываясь в камыши, он вспоминал, когда последний раз кого-нибудь убил. Учение Эйры не воспрещало убийства животных. Что ни говори, людям нужно жить, даже тем, кто принес клятву верности богине. Другие жрецы потрошили рыбу и что ни день рубили головы курам, но Рук, с тех пор как покинул дельту – покинул в последний раз, – не мог припомнить, чтобы отнимал жизнь, разве что у насекомых. Странно, если задуматься, ведь когда-то он это так хорошо умел.
Не дав ленивому течению подхватить лодку и унести ее обратно в город, он снова опустил весло в воду. Плечи ныли, на ладонях уже вздувались пузыри, но Рук заметил, что боль его радует. Он поерзал на твердой скамье: тело размякло, но сохранило память. Ежегодно перед началом сезона дождей вуо-тоны устраивали лодочную гонку. Он выигрывал три года подряд: побеждал мальчиком, соревнуясь против мужчин и женщин вдвое и втрое старше его. От этой мысли губы сами собой растянулись в улыбке, которая удержалась и тогда, когда он загнал каноэ в тень нависающих тростников.
Дельта реки Ширван была огромным лабиринтом, треугольником со стороной более пятидесяти миль, переплетенным сотнями тысяч проток, то позволяющих пройти трехмачтовому судну, то извилистых, в полшага шириной и глубиной едва по щиколотку. Здесь невозможно было двигаться по прямой. Солнце, если его было видно, помогало держать курс, но чаще над головой вставали камыши и тростник в два-три человеческих роста, и сквозь них сочился размытый зеленый свет, который лился, казалось, со всех сторон. На редких настоящих островах росли деревья канг, но, если и удавалось найти такое и, взобравшись на него, определиться по солнцу или по звездам, камыши снова смыкались над головой, едва вы спускались вниз.
Рыбаков находили иногда всего в тысяче шагов от Домбанга – так близко, что они должны были видеть дым, ловить душные запахи, слышать отзванивавшие время городские гонги; так близко, что, решись они выбраться из лодки и пойти напрямик по илистым отмелям, вплавь по протокам, могли бы выжить. На это мало кто отваживался. Что ни говори, их воспитывали на историях о стаях квирн, до костей обгладывающих бьющегося пловца; об оторванных крокодилами руках, о пауках и змеях. Каждый знал, как оно бывает: быстрый укол в икру, судорога, боль сведенных и не желающих расслабляться мышц, дрожь и окоченелая неподвижность, слепые глаза, запертый в легких последний вздох. Всем этим опасностям почти каждый предпочитал сомнительную безопасность лодки – звал на помощь, а потом, когда не оставалось сил на крик, ждал и надеялся, медленно теряя надежду по мере того, как зной убивал их день за днем, пока не оставались только шорох камышей и бормочущая на непонятном языке дельта.
«Вот этого, – напомнил себе Рук, направляя лодку в узкую протоку, – хорошо бы избежать».
Конечно, и в дельте были способы найти дорогу. Не будь их, вуо-тоны не прожили бы столько поколений среди камышей. Рук сызмала научился читать речное течение по изгибам струй: узнавать, какая протока разветвляется, а какая сомкнется вокруг него. Ветерок тоже несет подсказки; и блеск рыбьего плавника под водой, и птицы. Кто умел, мог связать воедино все знаки: если синеголовки порхают вот так, значит вылупились мушки бо, а значит, течение ускорится. Отыщешь стремнину, и мир разделится пополам – на запад и восток, потому что, как бы ни вились протоки, быстрая вода, настоящее течение, никогда не петляет. Чем дальше на запад, тем тростник выше и зеленее. А ночью, когда не различить цветов, можно уловить привкус морской соли в речной воде. Искусных путеводителей вуо-тоны почитали почти наравне с самыми яростными бойцами, но проложить путь – не прямой, не с первой попытки, много раз возвращаясь по своим следам, – с островка на островок умел и ребенок.