– Я не ради бань ушел в Домбанг, – возразил Рук, – и не для того вернулся, чтобы переругиваться с тобой. Мы уже не дети.
Удав открыл было рот, потом покачал головой и сплюнул в неподвижную воду. Круги, расходясь все шире, растворились среди тростника.
– Зачем ты пришел?
Рук выдержал его обжигающий взгляд, затем обвел глазами собравшихся вуо-тонов.
– Мне нужно поговорить со свидетелем. Возможно, Дарованная страна под угрозой.
Удав, к его удивлению, ответил злым лающим смешком.
– Возможно? Почему, ты думаешь, мы стоим здесь, в Омутах?
Рук проглотил сразу десяток вопросов. Прилюдный допрос на деревенском причале едва ли обернется добром. Он, как в плащ, закутался в кротость.
– Отведешь меня к свидетелю?
– Ты предпочитаешь труп воину? – вздернул уголки губ Удав.
Горе клинком пронзило сердце.
– Он умер?
Вождь вуо-тонов был уже стар, когда Рук навсегда покинул селение, его темная кожа иссохла и покрылась морщинами, суставы скрипели – и все же в его единственном глазу было еще столько жизни…
– Близок к тому, – равнодушно бросил Удав. – Дело пары недель. Может, нескольких месяцев.
– Я должен с ним поговорить.
– Как срочно! Скажи, с каких это пор тебя так заботит покинутая тобой страна?
– Я плыву своим руслом.
– Ты сбежал!
Жаркая ярость окрасила лицо Удава в цвет крови. Гнев поднялся в ответ и в груди Рука.
«Прошу, богиня, помоги мне любить этого человека…»
Богиня молчала. В камышах всхлипывали горзлы.
На этом пропеченном солнцем плотике Руку показалось вдруг, что он не пробирался к вуо-тонам через текучий лабиринт, а шел назад, в собственное прошлое. Дни и ночи, дышавшие влажным зеленым зноем, скользящие за бортом копья тростника, голоса живых и умирающих созданий, молчание мертвых – все вошло в него сызнова, как горящий в жилах змеиный яд. Хлестнуло наотмашь солнце, заныли мышцы, зазвенела струной красота этих мест – всего три дня в дельте, и память тела проклюнулась, как из яйца, и клыкастая, когтистая часть его существа зашевелилась, разминая мышцы, испытывая силу. Потянулась к свету и теплу, желая прежнего: мяса и крови, чтобы утолить голод.
– Бежал? – тихо, шевельнув бровью, повторил он. – Нет.
Удав скривил губы:
– Погляди на себя. – Он ткнул в Рука пальцем. – Дряблые плечи, волдыри на ладонях. Ты ушел в город, потому что мягок телом.
Рук поднял ладонь, показав всем двойной прокол от змеиных зубов.
Невозмутимые вуо-тоны не ахают, но по толпе, словно ветер лизнул тихую воду, пробежал короткий вздох.
– Хозяйка танцев, – просто сказал Рук.
Удав скроил пренебрежительную усмешку:
– Так ты не только размяк, но стал глуп и нерасторопен.
– Я жив, – ответил Рук и улыбнулся – недоброй улыбкой. – Если ты не забыл, я воспитан вашими богами. Они растили меня с младенчества, и я, хотя поклоняюсь теперь другой госпоже, помню все, чему они меня учили.
– Помнишь, значит? – Удав сплюнул.
Голос звучал по-прежнему зло и вызывающе, но в глубине таилась новая нотка – давнее обиженное недоумение, большое и зубастое, как столетний крокодил. Жрец Эйры, расслышав эту нотку и распознав за ней смятение и боль, попытался бы проложить путь к миру. Так поступила бы Бьен. Так поступил бы и Рук – в другой день и в другом месте.
Но они были здесь и сейчас. Сколько ни молился, он не услышал в своем сердце голоса Эйры.
– Теперь я буду говорить со свидетелем.
Удав не сразу, но отступил с дороги, отвесив издевательский поклон на домбангский манер.
– Ступай. Говори. Он догнивает на крайнем с запада плоту. Пока вы с ним будете восхвалять друг друга, мы позаботимся об охране поселка.
В Домбанге верховные жрецы Трех жили в отдалении от тех, кого вели за собой, – кроме только Ванг Во, отказавшейся покидать Арену. Укрывшись за высокими храмовыми стенами, окруженные множеством услужливых приверженцев, они появлялись только для проведения обрядов, которые поддерживали гордость и стойкость горожан, после чего снова скрывались за тиковыми воротами. У вуо-тонов не было тиковых досок, и ворот не было. Хижина свидетеля плавала на западном конце поселка, не отмеченная ни девизами, ни гербами. Такая могла принадлежать кому угодно: молодому семейству, вязальщику, рыбаку – если бы не фиалки дельты, буйно цветущие в глиняных горшках перед входом.
Рук постоял молча, собрался с мыслями и шагнул на порог. Он один раз стукнул полой деревянной колотушкой.
Теплая тишина сочилась между связками тростника.
Он постучался еще раз, подождал, а потом снял кожаную петлю с крюков и, отворив дверь, вошел.