Свидетель кивнул и улыбнулся.
– Нет, – замотал головой Рук, споря не столько с надеждами старика, сколько с собственной жаждой. – Ты забыл: до того она меня укусила. На моем месте другой был бы покойником.
– Но ты не другой, Кха Лу. Ты – это ты.
В хижине потемнело. Должно быть, облака задули солнце, перекрыли рвавшиеся в щель лучи. Где-то на западе зарокотал гром, и почти сразу по крыше и плотику застучали дождевые капли.
– А что же ваши боги? – спросил Рук. – Не они ли хранят Вуо-тон и Дарованную страну… сколько уже? От начала времен?
Свидетель помрачнел:
– Удав ходил искать богов. После налета.
– И что?
– Их нет.
– Потому что они непостоянны. – Давние воспоминания бурлили в нем мутной водой. – Они шатаются по всей Дарованной стане. Может, околачиваются на какой-нибудь южной отмели или охотятся на краю соленой воды.
– Так же решил и Удав. Он ждал их на острове у стены черепов.
– Сколько?
– Тридцать дней.
– Одну луну. Многие вуо-тоны за всю жизнь ни разу не видят своих богов.
Так оно и было, и все же под ложечкой у Рука стягивала холодные кольца тревога.
– Многие вуо-тоны не бывают на том острове, – возразил свидетель. – Когда я туда приходил, ждал не более двух дней, самое большее – три.
– Может, Удав им нравится меньше, чем ты.
Старик прикрыл глаза.
– С этим вашим давним соперничеством надо покончить.
– Я с ним пятнадцать лет как покончил. Уйдя из Дарованной страны.
– Но теперь вернулся, и вы должны объединить силы. Он не дурной человек, Кха Лу, просто гордый. Для такого яростного бойца тяжело вечно уступать другому в силе, в быстроте, быть вторым в глазах народа и богов.
– Видел я глаза народа, когда выходил из каноэ. Среди вуо-тонов меня победителем не числят.
– Если ты отыщешь богов…
– Я не знаю, как их отыскать.
– Тогда они тебя найдут.
– Я три дня искал поселок, – покачал головой Рук, – три дня обшаривал эту часть Дарованной страны. Если они хотели меня видеть, уже бы явились.
– Это меня и пугает, – поморщился свидетель.
– Не переживай. За Кем Анх и Ханг Лока бояться нечего. Ты знаешь, как они сражаются.
Еще одно воспоминание: вырванное из груди и протянутое к солнцу трепещущее сердце. Рев Ханг Лока… Маленького Рука накрыл тогда смешанный с тошнотой восторг.
Свидетель, перед которым не стояла эта картина, тронул пальцем пустую глазницу.
– Я с ними сражался, – заметил он.
– Значит, должен понимать, что им вскрыть этого нетопыря проще, чем тебе выпотрошить рыбу. Их невозможно убить.
– Твои мать с отцом одного убили.
– Мои мать с отцом… – Рук сбился, уставился в полумрак, качая головой. – Ты был мне отцом. Потом один жрец из храма, старый Уен. Он был мне отцом. У меня полдесятка отцов и матерей. И конечно, звери, которых вы зовете богами, тоже были мне отцом и матерью.
– А ты упорно зовешь их зверьми.
– Я с ними жил. Я знаю, что это правда.
– Не путай правду с маской, под которой она скрывается.
Рук, вдруг утомившись, снова покачал головой. После двух дней гребли через камыши в плечах и в спине поселилась усталость. Возвращение было глупостью. Даже если погибший вестник не солгал, если на дельту движется армия, если кхуаны и впрямь ее передовой отряд, что он может сделать? Удав возглавил вуо-тонов и справился, судя по рассказам, лучше Рука. Если надвигается война, жрецам Эйры хватит работы: отстраивать дома, питать голодные рты, принимать сирот. Он потому и покинул дельту, что счел это лучшим, чем закон зуба и когтя вуо-тонов и их богов.
Рук взял трубку свидетеля, набил и, прикурив от уголька, передал старику.
– Я люблю тебя, – сказал он.
После бушевавшего в нем звериного пыла эти слова принесли облегчение прохлады.
Свидетель не поднес трубки к губам.
– Нам не любовь нужна, – ответил он.
Рук наклонился и ласково поцеловал его в лоб.
– Тогда обратись к Удаву. Я теперь жрец Эйры и могу дать вам только любовь.
11
Гвенна с ужасом поняла, что каюта ей нравится. Нет, «нравится» – не то слово. Нечему было нравиться в этой полутемной каморке – три шага в длину, два в ширину, потолок над самой головой, – но она поймала себя на мысли, что на всем корабле ей приятнее всего находится именно здесь. Джонон лем Джонон открыто превратил ее в пленницу еще до начала экспедиции, и все равно она заметила, что предпочитает оставаться в каюте, одна. Головная боль не переставала, тяжесть давила сердце, и еще это чувство под ложечкой, то гложущее, то когтящее, – зубастая пустота выедала ее заживо. И гнев. Медленно закипающая ярость на Джонона лем Джонона, на Адер, на Домбанг, на себя и на весь мир. Все это никуда не девалось, но здесь, в полумраке каюты, хоть таить ничего не приходилось.