Мысль об Аристе, принуждающем к сожительству эту рыдающую горничную, так оскорбила чувства Симоны, что она больше не могла слушать. Она отвернулась, сбежала вниз по ступеням и, ничего не видя, пошла по грязной тропинке к своей лошади.
Она слышала быстрые шаги за спиной и знала, что не сможет убежать. Ее сердце бешено заколотилось в груди. Латур поймал ее за руку и насильно повернул к себе лицом. Лошадь тревожно и протестующе заржала.
Симона едва ли ее слышала. Никогда за все ее двадцать четыре года к ней не прикасался черный человек. Ее сердце почти остановилось от потрясения. Медленно, в ужасе она подняла глаза к его лицу.
— Вы должны выслушать, мадемуазель! — Его голос был тихим и настойчивым.
Дрожа от страха и бешенства, Симона попыталась выдернуть руку, но он крепко держал ее. Наказание за приставание к белой женщине — смерть. Понимал ли он это? Кожа его руки была гладкой и теплой, и почти такой же светлой, как ее собственная.
Он как будто почувствовал ее растерянность и сказал:
— Как сострадательная женщина, вы не можете отвернуться от женщины, с которой так жестоко обращались. Даже если ее кожа темнее вашей.
Что-то новое примешалось к ее ярости и страху. Она увидела этого цветного с приятным голосом не как слугу, а как привлекательного мужчину, свободного, достойного вежливого, но не почтительного. Такого раньше никогда не случалось. Это было так удивительно, что она совершенно была сбита с толку.
Он призывал ее помочь беглянке в ситуации, о которой креольские женщины по молчаливому соглашению никогда не упоминали, червоточине, разъедавшей сердце, ране, слишком болезненной, чтобы ее обсуждать. Он говорил с ней не как с рабовладелицей, а как с женщиной, которая, по его мнению, должна помочь менее удачливой женщине. Всего несколько дней назад она случайно услышала как кто-то — Роб? — говорил: «Слишком много освобожденных рабов в Новом Орлеане. Они забыли свое место. Если бы моя воля, я бы всех их отослал обратно в Африку».
К собственному удивлению, она ответила Чичеро Латуру, как белому мужчине, бросившему ей вызов:
— Как вы можете просить помощи у меня, белой женщины? — Она почувствовала, как он окаменел, но пылко продолжала: — Вы думаете, что если я не замужем, то не знаю об этих альянсах, о цветных любовницах наших креольских мужчин?!
Его печальные глаза потемнели. Он тихо сказал:
— Вы держите наши жизни в своих руках, мадемуазель. Милу пытается спасти своего ребенка для отца, который зачал его в любви. Все, что мы просим, — не сообщайте, что видели нас.
— Если вы помогаете сбежавшей рабыне, вы делаете это на свой страх и риск, месье Латур! Но я не могу поверить, что она рискует жизнью. Месье Бруно явно ценит ее, — горько сказала она, — а он не жестокий человек.
— Вы знаете его надсмотрщика?
— Откуда я могу знать его надсмотрщика? — спросила Симона, гордо тряхнув головой, но задрожала, потому что образ сбежавшего раба, преследуемого собаками и этим ужасным человеком, снова вспыхнул в ее памяти. Однако любой плантатор из ее знакомых послал бы своего надсмотрщика с гончими и не отказался бы сам погнаться за беглецом в компании соседей.
— Я вижу, что вы его знаете, — сказал цветной с тихим удовлетворением.
Он отпустил ее руку. Бессознательно Симона потерла ее об юбку, и он иронически улыбнулся.
Девушка испытывала ужасную тревогу, ее мысли все возвращались на залитую лунным светом галерею, где при ней Арист разговаривал с надсмотрщиком. «Мы поймаем его к утру». Но раба не поймали, иначе Арист не дал бы объявление в новоорлеанские газеты.
Беглец явно растворился в массе чернокожих, в тайной юдоли, куда не мог войти ни один белый. Она осознавала реальность этого мира так ясно, как никогда раньше. Как будто приоткрылась дверь и она в первый раз заглянула в общество рабов и свободных цветных, существующее параллельно с ее собственным миром. Это был теневой мир, который креолы и американцы ограничили комендантским часом и огромным количеством других запретов, однако знали о нем очень мало, хоть и пользовались его услугами.
Конечно беглецов прятали среди свободных людей и других рабов! Куда еще могли они пойти? Болото большей частью было непроходимо и полно опасностей. Чтобы уйти куда-нибудь с плантации, если только они не сопровождали белого человека, рабам требовалось разрешение. Они не могли купить билет на корабль или поезд. Правила были очень строгими.
Свободным цветным приходилось носить бумаги об освобождении или доказательства их рождения свободными. И беглецы, и помогавшие им люди рисковали так сильно, что Симона удивлялась, как вообще рабы осмеливаются бежать. Однако двое сбежали из Бельфлера.
Девушка смотрела в понимающие темные глаза окторона, и у нее появилась неприятная мысль, что он точно знает, о чем она думает.
— Я просто не могу представить. Мой отец великодушно обращается со слугами, — неуверенно сказала она. — Он освобождает некоторых. Наш надсмотрщик — свободный человек, работающий за плату.
— Оюма? Он должен быть свободным. Он — Роже.
Симона вскинула голову:
— Это невозможно!
— Вы не знали, что он сводный брат вашей двоюродной бабушки, тети вашей матери, вырастившей ее?
— Я не верю этому!
Ее сердце вдруг бешено заколотилось. В Оюме кровь семьи ее матери? Он — прямой потомок одного из двух аристократов братьев Роже, бежавших от французской революции в Санто-Доминго, а затем в Луизиану, когда раб Туссен Увертюр возглавил ужасное восстание рабов, — восстание, о котором она слышала столько рассказов в детстве?
Это не может быть правдой!
— Кто вы? — спросила она. — Почему вы думаете, что хорошо знаете семью моей матери?
— У Нового Орлеана нет секретов от своих слуг. Моя мать была служанкой.
— Я не верю вам! — снова сказала Симона, но вспомнила, как долго Тони разговаривала с матерью наедине накануне своей помолвки с Робером, ее потрясенное лицо, когда она вышла из комнаты.
Когда Симона пошутила: «Тебя проинформировали о твоих „супружеских обязанностях“?» — Тони вспыхнула: «Вот подожди, пока сама захочешь выйти замуж!» — и отказалась разговаривать об этом.
Симона всегда находила утешение в том, что ее отец не содержит то, что креолы испанского происхождения называли «маленьким домом». Он не был креолом и воспитывался в совершенно других традициях. Она верила, что он никогда бы не предал доверия ее матери.
Но ее мать — из рода Роже. Симона подумала о необычайной преданности старого Оюмы семье, и у нее появилось тошнотворное ощущение, что Чичеро Латур действительно знает что-то, чего не знает она. Кожа Оюмы была такой же светлой, как у человека, стоявшего перед ней.
Он смотрел на нее выразительными темными глазами. Удивительно привлекательный мужчина. Симона с тревогой поняла, что воспринимает его, как белого человека.
— Насколько хорошо вы знаете эту плантацию, — место, где выросла ваша мать? Вы много времени проводите здесь?
— Нет.
— Пойдемте со мной. Я кое-что покажу вам.
Симона колебалась. Если и было что-то постыдное в истории ее семьи, она не хотела узнать это от него. Она заставит Тони рассказать то, что открыла ей маман.
Но она обнаружила, что не может отказаться. Она должна была услышать то, что мог рассказать ой Чичеро Латур.
— Это недалеко, — говорил он. — Дорожка заросла, но я помогу вам пройти. Только не отставайте от меня.
Он протиснулся в густые заросли, и Симона последовала за ним.
— Мой отец был белым, — рассказывал он. — Отец моей матери также был белым. Во мне только одна восьмая часть африканской крови, однако это делает меня «дикарем». Мой отец послал меня в Париж получить образование. Я мог остаться там совершенно свободным человеком. Но я вернулся, чтобы организовать школу для детей свободных цветных… и бороться с рабством.