— Вот, как бывает, даже и не поверишь, что такие вещи взаправду случаются! — Алексей покачал головой и осторожно добавил: — Но только ведь вы уже сколько семью не видели — шесть лет? Лучше бы сначала написать или, может, позвонить. Потому что ведь шесть лет…
— Нет! — Самсонов так резко мотнул головой, что Алексей едва успел отдернуть ножницы, чтобы его не уколоть. — Не буду ни писать, ни звонить. Сегодня утром я написал заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию и вечером уезжаю в Москву — к ним. Что бы ни случилось, но меня уже больше никто и никогда не сможет разлучить с моей семьей. Не знаю пока, правда, как я стану им объяснять, что скажу, но…
— Да скажите правду, что еще говорить? Тут ведь нет ничего стыдного, вы же не к другой женщине сбежали.
— Поверит ли Халида правде, как вы считаете?
— Халида! Какое имя красивое у вашей жены! Должна поверить, почему же нет? В крайнем случае, так вы ведь у нас в городе шесть лет почти прожили, работаете хорошо — даже в областной газете про наш музей Ленина писали. Так что если надо, все подтвердят, и я первый.
— Знаете, я мог бы обратиться с заявлением в прессу и рассказать о своей судьбе. Меня сочли бы жертвой застойного времени, мне бы сочувствовали, может быть, пели бы дифирамбы, как бывшим диссидентам. Но я хочу, чтобы моя Халида мне поверила без всяких заявлений и подтверждений, ведь мы никогда друг другу не лгали. Дети вот только… Хотя они уже почти взрослые и тоже имеют право знать правду.
Закончив стрижку, Алексей тщательно протер напудренной ваткой лицо и шею Самсонова, снял мелкие волоски.
— Вот вы и готовы, пусть жена полюбуется, как мастер Тихомиров все эти годы вас стриг.
Расплатившись с Алексеем, клиент на прощание стиснул ему руку.
— Спасибо, — сказал он, глядя на мастера сияющими глазами, — спасибо за все и прощайте!
— В столице будете волосы подравнивать — обязательно идите к хорошему мастеру и скажите, чтобы форму сохранял, — наставлял его Алексей, провожая до двери, — а случится снова быть у нас в городе — милости просим подстригаться, и жену приводите.
— Обязательно, — рассмеялся Самсонов, — не знаю, правда, как и когда это случится, но надеюсь, что мы непременно встретимся.
Они встретились через неделю. Около девяти вечера в дверь квартиры Алексея позвонили, и он оторопел, увидев на пороге клиента, которого уже считал бывшим.
— Я к вам без записи — примете или прогоните?
На лице Самсонова играла кривая усмешка, и заметно было, что он сильно пьян. Алексей чуть отступил, пропуская гостя.
— Заходите, садитесь, нам бы с вами сейчас чайку выпить, а? Я как раз чайник поставил, сейчас закипит.
По дороге на кухню он позвонил приятельнице, с которой собирался провести вечер, и сказал, что сегодня ничего не получится — появилось срочное дело. Глядя прямо перед собой мутными глазами, Самсонов сделал два глотка крепкого цейлонского чаю, потом неожиданно со стуком поставил чашку на блюдце.
— Вам ведь, конечно, интересно узнать, как произошла моя встреча с семьей, — странным бесцветным голосом проговорил он. — Так вот, не было никакой встречи, для них я, оказывается, давно мертв. На кладбище стоит крест с моим именем. Мой сын, которого я в последний раз видел десятилетним мальчиком, меня не узнал, мои дочери меня забыли, моя жена, женщина, которую я любил больше жизни и света белого, вышла замуж.
— Боже мой! — ахнул Алексей. — Да как же так? И вы им ничего не сказали?
— Оказывается, она была беременна, когда мы расстались, потом родила близнецов — мальчиков. Моих сыновей! Но они считают своим отцом ее второго мужа. Он хороший человек, я всегда любил его, как отца. Я и сейчас его люблю, я не могу на него сердиться. И на нее тоже, но… но мне больно. Больно!
— Но старшие дети-то? Они ведь вас помнят, обрадуются, если узнают, что вы живы! Почему вы им-то не сказались? Дети-то ваши, что бы там ни случилось. И вам было бы полегче, чем одному такую боль терпеть.