— Держись, ребята! На море и не такое бывает…
И рассказывал нам о своей судьбе, о Цусиме…
А потом произошло событие, которое очень многое определило в моей жизни.
К нам в гости приехал Миклухо-Маклай! Нет, конечно, не знаменитый путешественник, а его внучатый племянник, востоковед, давний мамин знакомый.
Не в пример подтянутому, педантичному Константину Михайловичу, он был сухопутен с головы до пят. Легкий полотняный костюм, сандалии и соломенная шляпа создавали классический облик беззаботного дачника. К тому же он был близорук и рассеян и поначалу показался мне не от мира сего. Но поразительная память и богатое воображение делали его совершенно не похожим ни на кого. И рассказчик он был блестящий. И главное — он, представитель старинной морской семьи, отменно знал прошлое русского флота.
Рассказывая морские истории, Николай Дмитриевич на глазах словно бы вырастал и даже делался шире в плечах. Глаза его горели, голос срывался. И, слушая его, я живо представлял себе стремительную атаку русских кораблей под командованием адмирала Ушакова, героический штурм Корфу. Гангут, Чесма, Синоп… Все это были для меня не просто географические понятия. Я как будто бы сам стал участником незабываемых событий, связанных с ними и символизирующих славу русского флота.
Но особенно поразил меня рассказ о последних минутах броненосца «Адмирал Ушаков», которым в Цусимском бою командовал дед Николая Дмитриевича, капитан 1 ранга Владимир Николаевич Миклухо-Маклай.
Броненосец сражался один против отряда японских кораблей, имевших преимущество в скорости хода и дальнобойности артиллерии. Он был, по существу, беспомощен перед врагом. Японские крейсера расстреливали его с жестокой методичностью…
Пробоина в правом борту… Вышла из строя пожарная магистраль… Повреждена кормовая артиллерийская башня… Из последних сил отбивается «Адмирал Ушаков», но он уже обречен. И все-таки символом несгибаемости русских моряков гордо реет на грот-мачте Андреевский флаг!
Японское море поглотило броненосец и его отважного командира, не покинувшего корабельный мостик….
Как сейчас, я вижу — мы сидим на пустынном пляже, в рядом гремит море, и белый флаг, поднятый на спасательной вышке, говорит о том, что купание запрещено. Волны с гулом ударяют в скалистый выступ Зеленого мыса, и их грохот напоминает артиллерийские залпы. Я слышу глухой, взволнованный голос Николая Дмитриевича. Я глубоко потрясен. Холодок восторга обжигает сердце.
Есть мгновения, которые решают нашу судьбу. И в девять лет я принимаю решение: «Буду моряком!»
Спасибо вам, милый, сухопутный Николай Дмитриевич!
ФЛОТСКАЯ ФОРМА
Передо мной на столе лежит пожелтевшая от времени фотография. На ней — худенький смуглый мальчик в военно-морской форме. Он смотрит пристально на меня, как будто хочет сказать: «Что, не узнаешь?» Внимательно вглядываюсь, ищу знакомые черты и не нахожу, их. А ведь это — я. Мне четырнадцать лет. Только вчера получил эту форму. День ушел на подгонку и вот…
— Вам сколько фотографий? — вежливо спрашивает фотограф, пожилой, невысокого роста, в чесучовой куртке. — Три хватит?
Но, заметив, как я вспыхиваю от смущения, торопливо добавляет:
— Ах нет, конечно же, шесть штук. Не так ли?
— Если можно, — заикаясь, говорю я и чувствую, становлюсь совсем пунцовым, — то двенадцать.
— И то правильно, — одобряет фотограф. — Двенадцать — хорошее число, дюжина.
Он долго колдует у фотоаппарата, большого деревянного ящика, привинченного к треноге, и наконец обращается ко мне:
— Смотрите в объектив, не шевелитесь.
Я замираю, кажется, он вот-вот скажет: «А сейчас отсюда вылетит птичка». Но пожилой фотограф серьезен. Он плавно снимает колпачок с объектива и через секунду-другую театральным жестом водружает его обратно.
— За фотографиями завтра, молодой человек, с пятнадцати до восемнадцати.
Итак, я уже в военно-морской школе. Иногородние живут в кубриках, отведенных для юнг на втором этаже, а мы, горожане, пока дома, что меня радует. Еще бы! Ведь можно утром, когда соседи собираются на работу, пройти на виду у всех в морской форме, с до блеска надраенной бляхой, в бескозырке, стараясь принять независимый вид, как будто ничего особенного не случилось.
— Эх ты, да ведь это ж соседский Мишка! — удивленно восклицает Тамара Петрова, мать моего товарища по школе, Леньки, или, как все его зовут, Ляки. — Уж не в море ли ты собрался, парень?