пленника в Черном Яру, в Федьку Дьявола - не верю". Пошел на спор ночью с удочками на Черный Яр, пьяный. А на утро лежит дьякон под сосной, весь побитый, исцарапанный, одежа изодрана, сапоги сняты, и денег у него, - двадцать миллионов были в кисете, в портках, - денег этих у него нет. Сам он без памяти, только помнит, что били его и терзали. Ну, хорошо. Вот какая случилась история. Был у нас портной, Федор Константинович, - хороший портной, но запойный, сами можете представить. Бывало - сидит, как турок, в окошке, шьет, голова кудластая, ноготь на ноге синий, здоровенный торчит у него, - угрюмый был человек, работящий. Месяца по два головы не поднимал, - шьет, утюжит, - разве только выскочит на крыльцо по личному делу, или вцепится в голову и давай скрести волосы, - чешется. За эти два месяца накипит у него на сердце злость, угрюмство, скука, и посылает он девочку от шабров, - в казенную лавку за полбутылкой. Хорошо если заметят, что он за этой первой полбутылкой послал, - тогда идут к нему и слезно просят отдать назад сукно, или недошитое, и он зубами скрипит, но отдает. А уж на третий день пьянства начинает рубить заказы топором, озорничает, и с тем топором выбегает за ворота, дожидается кого бы ему посечь. Благочинный наш так и распорядился, - когда у Федора Константиновича перевалит запой на третьи сутки - бить в малый колокол у Богородицы на Кулижках, - бить унывно, оповещать, чтобы по улице мимо портного не ходили. С неделю или с две почудит портной и начинает просить молока. Садится на крылечке и пьет прямо из крынки, - сколько принесут горшечков, столько и выпьет. Молоком отопьется, берет он удочки и выезжает в лодке на Черный Яр. Наловит плотвы целое ведерко, - рыба его очень любила, - и закидывает живца на щуку. В сумерки, на реке, подопрет щеку, закрутит головой и принимается петь на тонкий голос: не то он зовет кого-то, не то жалеет. Шут его знает... Благочинный говорил ему сколько раз: - Федор, возьми себе бабу, оженись. Боже ты мой, только ты помяни ему о бабе, вдруг он почернеет, зубы сожмет, и ноготь у него на ноге - торчком, как клык. - Нет такой бабы, - ответит, - нет для меня такой бабы, прекращаю разговор. Думал он о них излишне много, - закрутит нос, молчит, только нитки свистят. Жестокий был человек! Бабы у нас, как ягоды, - румяные, смешливые, страсть хороши бабы. Только и смотрят - слукавить. Эх, бабы, девки! Ни одна, бывало, не пройдет мимо окошка Федора Константиновича, - оглянется, ха-ха, хи-хи, - в рукав носом - фырк, и - шмыг в проулок. Вот тебе и шитье! А замуж ни одна не шла. Бабы его и довели до беды. Ловили мы с ним живцов у Черного Яра. День был майский, но жаркий. От берегов зной валил маревом. Река - синяя, так бы и упал в нее, лег на дно. Федор Константинович, смотрю, нет-нет да и заслонится с боков ладошками и глядит в воду. Что, думаю, он там высматривает? Подъезжаю тихонько на лодке. - В воду все глядите, Федор Константинович? Он, вдруг, как застучит зубами, - борода черная, клочками, зубы, как у людоеда. Отвернулся, стал насаживать на крючек и не может надеть червяка, оглядываться стал, глаза скачут. Вижу - совсем растерялся. Я от греха отплыл подальше, а он опять за свое, - в воду глядеть. Знаете, что он в реке высмотрел? Вот, через это мне в редакции местной газеты и кричат: дурак, дурак, а в политическом отделе обозвали херомантом. Выплыла из омута, из-под коряги, под самую лодку Федора Константиновича здоровенная русалка, - девка, только ноги у нее до колена - рыбьи. Верьте - не верьте, дело ваше. Жарко ей, окаянной, и она - рассолодела, в мыслях у нее одно баловство. Федор Константинович сидит - вылупил глаза. Кровь ему в голову и ударила. И стал он ее подманивать, подсвистывать, червяков ей бросал. Она плавает, поворачивается под лодкой, трется о днище. Красивая девка, крепкая. Нос морщит, пузыри пускает, дразнится. Он ей пальчиком, - "подь, подь сюда", - норовит за волосы ее схватить. Она в глаза глядит из-под воды, не дается. Провозился он с ней до вечера. А на ночь насадил на крючек окуня, закинул в омут и сел на берегу ждать. Сижу, говорит, и бьет меня лихорадка, в глазах красные круги ходят. В полночь вызвездило. И ходят круги, ходят звезды, - земля и небо кружатся. Духота. Медом пахнет. Сыро. Мочи нет! Вдруг, как закипит вода, пена - колесом, шум, плеск, птицы - вороны - с кустов сорвались, и за лесу потянуло. Взяло. И выплывает на песок русалка: крючек у нее в волосах запутался. Портной схватил ее, конечно, за туловище, потащил на берег. Скользкая гадина, прохладная. Выбивается. Дюжая девка. Кусает его зубами, укусит и в глаза глядит. Другой человек тут же бы и обезумел. А он уже девку в лес, в чащу, в старое зимовище. За ночь она портного, как говорится, изгрызла, ногтями изорвала. Но, конечно, покорилась, - дело бабье... Иван Степанович шибко засопел трубочкой, прижал пальцами золу. Как щелки стали у него зеленые глаза. И опять потянул сизый дымок. - Это я все узнал впоследствии. А тогда еще засветло пришел домой, похлебал щей. Э-хе-хе! В прежнее-то время - вот бывали - щи, а теперь все - с оглядкой. Я, конечно, признаю завоевание революции, так-то оно так, но уже и капуста не та, знаете, и мясо - не тот навар, с кислотцой... Ну, хорошо. Лег спать. Утром гляжу - у портного ставни заперты, на крыльце - чужие куры ходят. Вечером гляжу опять ставни заперты, на крыльце - куры. Пропал портной. Дня через три, однако, он явился: стучится ко мне в окошко. Голова всклокоченная, лицо в ссадинах, но веселое, в глазах - смех, и глаза дикие. - Дай, пожалуйста, - говорит, - Иван Степанович, мази мне какой-нибудь от комаров. - И сам смеется. - Не для себя прошу, для женщины. Я подивился, однако дал ему гвоздичного масла. Он хохотнул, ушел. Опять дня через три, смотрю, - портной покупает на базаре шаль московской работы и валеные калоши. Вещи взял и рысью ушел за речку. Некоторое время прошло - глядим: портной на базаре дьякону продает горсть бурмисских зерен. "Где жемчуг украл?" спрашивает его дьякон. "Нашел в ручье", - отвечает портной дерзко. Чаю, сахару купил, ушел за речку. Духовенство начало шуршать по городу, что непременно портной где-нибудь церковь обчистил. Донесли исправнику. Ах, царствие ему небесное, хорош был исправник. Конечно - крут: кулак у него с кочан капусты. Но, бывало, позовет на именины, на блины: "Иван Степанович, еще рюмочку, Иван Степанович, еще блинков со снетком". И сам сидит, занимает половину стола, усы в сметане, так весь в дыму, в чаду и плавает. Навертит на вилку блинов и - в рот, запивает квасом с хреном. Закармливал гостей до полного несварения желудка. Когда началось трясение государства, велел он портрет государя императора убрать и на стену повесил свой портрет с надписью: - "временно". Сами понимаете. Петербургского комиссара, - слышали наверное - приезжал такой подслеповатый, щуплый, кашляет, дрожит, - все требовал, чтобы воевали до победного конца, этого, ученого комиссара исправник в три дня уложил на спирту, нагнал жути, отправил обратно в столицу. До самого октября досидел он у нас исправником. Хотел перевернуться - но сил уже нет прежних. Уехал в Сибирь, где-то его убили. Конечно, бывал он тяжеловат, но все-таки... Бывало, стоит на базарной площади, вытирает шею платком, сюртук нараспашку, гвардейский картуз малинового цвета, лакированные голенища: монумент. Мужики, мещанки торгуют весело, вежливо, в порядке, - только оттого, что он стоит, глядит на пожарную каланчу, хотя все видит, все знает, что у него на возу и под возом... Иван Степанович покрутил носом. Набил новую трубочку и некоторое время укоризненно глядел на поплавок. - Портного он самолично арестовал на базаре, а к вечеру, глядим, портной опять идет за речку. Откупился. Издали погрозил кулаком. С тех пор его не видали до самой осени. Раз, как-то, вечером, уже в ноябре, возвращаюсь я домой, несу паек: дюжину костяных пуговиц и воблу. Ветер бьет с ног, тьма, гололедица. За рекой в лесах, - бух, бух, - пушки стреляют. Жуть. Гляжу, - у портного сквозь ставни брезжит свет. Дай, думаю, керосинчику попрошу. Вхожу в сени. Вдруг Федор Константинович, как зверь, выскакивает из двери босиком, зубы все видны, волосы дыбом, в руке топор. "Уходи!" "Батюшка, - говорю, - Федор Константинович, ведь это - я!" "Уходи, - отвечает мне тихо, - уходи, зашибу до смерти". Я ушел. Время такое, что никому не пожалуешься. В эту зиму Федор Константинович брал кое-какую работишку, но в избу, боже сохрани, никого не пускал. Сидел запершись. По вечерам, иногда, слыхали в избенке его - топот и смех. Кто-то там плясал, бил в ладоши и смеялся так, - мороз продирал по коже. Под самый сочельник подходит ко мне на улице дьякон с салазками, - тот дьякон, который впоследствии в леса ушел, главным образом, от принудительных работ: выгоняли его по ночам пороховые склады караулить. Дьякон мне говорит: "идем в исполком, донесем на портного", и рассказал, какие чудеса у него видел в щель, сквозь ставни. Мы пошли в исполком. Изба натоплена. В красном углу под Марксом сидит матрос, секретарь, и пишет, - всю голову себе своротил, - пишет. Поглядел он на нас подозрительно: - Вы по какому делу, граждане? - Заговор открыли, - говорит дьякон. Секретарь сейчас же перо положил и баночку с чернилами заткнул, прищурился: - Вот как? - интересно! - Портной, Федор Константинович, живет с гидрой, - говорит ему дьякон. - Как с гидрой живет? - А так и живет. Хорошо вы блюдете рабоче-крестьянскую власть. - Тут дьякон сел на лавку, стал обирать сосульки с бороды. - Так-то вы блюдете... У вас под носом человек содержит гидру, питает ее, по ночам они пируют, пляшут, хохот такой - на улицу страшно высунуться. - Да какая гидра, гражданин? Не может быть у нас гидры, не полагается, это суеверие. - А такая она гидра, - отвечает дьякон, - мордастая, сытая, ходит в валеных калошах, в платке с розами. Гидра обыкновенная. Наделает она вам бедов. Секретарь крикнул: "Товарищ дежурный"... В дверь влетело морозное облако и появился высокий человек, солдат головой под самые полати, в ватной шапке, весь обмотанный попонами, ружье на плече дулом вниз. Секретарь приказал ему арестовать портного и того, кто у него находится в избе. Солдат этот пошевелил замороженными валенками, посмотрел на секретаря, взял ладонью нос, поправил как-то его в сторону: "Ладно, говорит, арестуем". И ушел. А время было, - ночь. Луна яркая, снега невиданные завалили город по самые окна, бело и сине. Мы ждем. Вдруг - выстрел. Секретарь вскочил, помянул некоторые слова особого содержания и с револьвером кинулся на улицу. Я и дьякон - за ним. Вязнем в снегу по пояс, подбегаем к портновой избе. Окошко раскрыто настежь, напротив стоит высокий солдат в попонах, шапка у него упала, губы трясутся. Мы кинулись в избу, - на столе горит жестяная лампа, на кровати, на печке, на лавках - тряпье, сухие какие-то шкурки, балалайка валяется, пахнет душно, сладко, болотом и печеным хлебом. Около кровати ввернута в стену железная цепь. Обитателей нет. Солдат оправился и говорит: - "Выходить они добром не хотели, я в ставню и пуганул из винтовки, тут же окно раскрылось и в него вылетела голая женщина, и - прямо на меня, схватила за плечи, в лицо, - ха, ха, ха, - засмеялась и побежала вдоль по улице, по сугробам. Красивая баба, сытая, белая, на морозе так и горит. А за ней выбежал мужик, портной, кричит: "Машка, Машка, ты куда?" - а она уж около горелых амбаров опять - ха-ха-ха, на всю улицу. Мы побежали по следам, заворачиваем к речке и видим: по льду к Черному Яру летит белая фигура, подпрыгивает, руками плещет. Луна высоко, видно ясно. За ней бежит портной с топором. И мы слышим: "Машка, Машка"... А она - ха-ха-ха... "Машка, остановись, гадина"... Она - хохочет, как жеребенок. И - вдруг пропала, точно под лед ушла. Портной остановился, бросил топор. Мы подбегаем. Он обернулся к нам и полез вперед ногами в прорубь. Секретарь - вот-вот за волосы его схватил. Портной только зубами скрипнул, ушел под воду. А хороший был портной... Вот какая у нас произошла история, а никто не верит, кричат - дурак, дурак. Иван Степанович, вздохнув, снял шляпу, провел ладонью по голому своему черепу, отдававшему деревянным маслом, и, вдруг, так сильно рвануло за лесу, что лодка закачалась на зеркальной реке, трубка и шляпа упали в воду, и пошли круги, заходила вода... Иван Степанович крикнул мне страшным голосом: - Щука, отдавай якорь!