— Что стоите как олухи? Подходите и закуривайте.
— Нам запрещено, — ответил Тужлов.
— Вот дурачье, а мне, думаете, разрешено? — не унимался Карамонкин.
— А вдруг увидят? — сказал Агарков.
— Кто? Начальник ваш? Да он с бабой спит после обеда. Идите и не бойтесь!
— Давай подойдем, — вполголоса предложил Агарков.
Карамонкин был явно обрадован такой неожиданной уступчивостью пограничников. Он улыбнулся, протягивая портсигар. Но Агарков не дал ему в полной мере прочувствовать свой успех.
— Господин Карамонкин, в каком только мундире вам не приходится бывать! К чему этот маскарад?
Улыбка моментально слетела с лица капитана королевской армии. Он явно опешил:
— Откуда вы меня знаете?
— Мы давно знаем о вас все…
— Я должен зарабатывать себе на кусок хлеба, — мрачно сказал Карамонкин. — У меня семья.
— На кусок хлеба не зарабатывают предательством. Такой кусок в глотку не полезет!
— У меня нет другого выхода. — Карамонкин говорил отрывисто, он нервничал.
— Вы русский, но ничего русского в вас не осталось, — продолжал Агарков, — ни гордости, ни чести.
— Что вам от меня угодно?
Агарков помолчал, рассматривая Карамонкина, точно пытаясь заглянуть ему в душу и увидеть там хоть что-то человеческое.
— Еще есть время, Карамонкин… Потом будет поздно!
Карамонкин тяжело, будто это причиняло ему физическую боль, повернулся и побрел прочь.
— Подумайте! — крикнул ему вдогонку Агарков.
Через десять минут на румынской стороне моста встали на пост новые часовые.
— Больше он не появится, — сказал Агарков Тужлову. — Попомни мое слово.
И действительно, после этого случая противник прекратил свои «психологические» опыты, видимо признав их тщетными. Карамонкин же исчез из поля зрения пограничников.
Но сигуранца и не думала сбавлять своей активности — возобновились нарушения границы. Задержание вражеских лазутчиков сделалось почти ежедневным явлением.
С приходом лета наступили особенно тревожные дни…
НАКАНУНЕ
Как-то субботним вечером на заставу вместе с кинопередвижкой заглянул военком комендатуры Иван Иванович Бойко. Военком частенько бывал на пятой заставе и не скрывал своих особых симпатий к «Береговой крепости». Да и с Тужловым его связывали крепкие дружеские отношения, к тому же оба были заядлыми охотниками.
— Принимаешь пополнение, лейтенант?
— Такое пополнение как не принять! Хлеб-соль, Иван Иванович!
Спешились. Военком и Тужлов обменялись крепким рукопожатием.
— Люблю, Вася, с тобой здороваться. Крепко жмешь — шибко любишь. Всякий раз только за этим и еду сюда, — пошутил Бойко.
— Хитришь, Иван Иванович. Небось на дичь потянуло?
— Оно бы и неплохо, Вася, побродить на зорьке, да будем беречь припасы. Другую дичь, судя по всему, стрелять придется. — Добродушное лицо военкома сделалось серьезным и строгим. — А сейчас, если баня кончилась, собери-ка мне народ — побеседовать хочу.
Военком умел разговаривать с пограничниками. Найти общий язык с ними — дело для него привычное. По-простому, по-рабочекрестьянски растолковывал он непреходящие истины нашего бытия.
— За что мы любим свою Родину? — спрашивал Иван Иванович и пытливо щурил левый глаз. — Птица по весне возвращается в свои края, рыба идет на нерест в родную речку, собака защищает свой дом. Животными управляет инстинкт, привычка. Мы, люди, сознанием своим и разумением намного выше и птицы, и зверя. Как же нам не чувствовать привязанности к земле, где родились, лесам, долам, к свободной нашей жизни! Вот и выходит, что все это человеку не только привычней, чем зверю, но и премного родней. Отнять все это у него — значит лишить жизни, сам если отдашь — вовек не будет тебе прощения ни от совести твоей, ни от земли родной…