Вот и сейчас, оставив Костю Шеина на пороге заставы в тот момент, когда тишину разорвала автоматная очередь, я вынужден прервать свой рассказ и перенестись из той, теперь уже далекой тревожной ночи сорок первого года вновь в наше время. Поскольку именно в этот час — а было около трех — на заставе властно прозвучал сигнал тревоги. Вначале я даже не сразу понял, что, собственно, происходит — так занят был своей работой, а когда оторвался наконец от записей и вышел в коридор, тревожная группа в полном составе, при оружии и с собакой, была уже готова к выходу на границу. Михальков-младший, лично возглавивший ее (чувствовалось, этого он бы сейчас не передоверил никому), после недолгих колебаний благосклонно разрешил мне участвовать в поиске.
Мы бежали по неровному, кочковатому полю, срезая угол пашни, кажущейся в непроглядной тьме ночи бесконечно огромной. А до этого нас мчал по шоссе заставский вездеход, опасно накреняясь на поворотах и отчаянно визжа тормозами. «Система» сработала на первом участке левого фланга — это почти стык с соседней заставой. Там вплотную к контрольно-следовой полосе подступало кукурузное поле, вспоминал я на ходу инструктаж Михалькова перед выходом. Нарушителю, если он идет от границы, это как раз то, что надо. Он может скрытно и быстро продвинуться к шоссе, а там уж выбирай: то ли прямиком через кряж, то ли на попутке до Кагула, а можно и к железной дороге. Словом, вариантов немало.
«Граница есть граница, — думал я, стараясь не отставать от остальных и чувствуя, как нервный озноб пробегает по всему телу. — Что там ни говори, но и в мирные дни здесь как на передовой: кто знает, что ждет этих ребят через минуту-другую — длительное преследование или вражеская пуля в упор из засады…»
Звучит команда Михалькова, и мы останавливаемся. Вот и первый участок. Правда, впереди по-прежнему ничего нельзя разглядеть. Лейтенант рассредоточивает людей, на рожон не лезет, сам держится чуть впереди других. Михальковский характер дает о себе знать. Отец тоже был горячим и смелым. Приближаемся осторожно. Собака рвет поводок, и сержант-инструктор с трудом сдерживает ее. Тишина. Только ветер разгуливает по кукурузным метелкам, и кажется, что кто-то разговаривает шепотом. Луч следового фонаря неожиданно выхватывает из потемок густые ряды проволочного забора и в нем — несколько рваных сквозных отверстий.
— Кабаны! — говорит Михальков, и в его голосе я улавливаю нотки разочарования.
Признаться, я тоже ждал другого. Чего-нибудь посерьезней. Мы внимательно осматриваем контрольно-следовую полосу, «систему» и прилегающую по обе стороны забора местность. Дикие кабаны прошли от плавней, где обычно они спят весь день, в сторону кукурузного поля, должно быть на кормежку. «Систему» они прошли с ходу, не останавливаясь, не получив при этом даже царапины, только шерсть кое-где осталась. А ведь «система» — это несколько десятков нитей стальной колючей проволоки! «Вот силища!» — думаю. На остальных это не производит впечатления. Лейтенант еще раз осматривает местность, следы и теперь уже окончательно подтверждает:
— Кабаны. Четверо. — И тут он дает волю своему негодованию: — Опять на кукурузу пошли! Ну, погоди у меня, Николай Трофимович!..
На обратном пути в машине он мне рассказывает:
— Это кукурузное поле директор совхоза специально оставил неубранным. Кабанов приваживает. А потом районное начальство на охоту зовет. Им развлечение, а нам каждую ночь покоя нет, по два-три раза тревожная группа по флангу челночит. Ну, ничего, мы с ним потолкуем сегодня по душам…
Утром я становлюсь невольным свидетелем разговора Михалькова с директором совхоза. Тот, не дожидаясь огласки случившегося, сам явился на заставу. Из окна ленинской комнаты, временно отданной мне под рабочий кабинет, я видел, как часовой открыл заставские ворота и во двор стремительно въехал запыленный газик. Директор совхоза (а что это — он, сомнений не вызывало) с виду был моложавый, энергичный, хотя и несколько грузноватый человек. На его живом открытом лице выделялись густые черные брови и усы на манер казацких, а в широкой поступи чувствовалась властность и твердая решимость. И мне подумалось, что лейтенанту будет с ним нелегко «выяснять отношения».
Стенка между канцелярией и моим «кабинетом» была чисто символической, и мне было слышно каждое слово. Сначала я, по соображениям деликатности, хотел покинуть свое убежище, но неожиданно раздумал: уж больно любопытно было, как поведет себя молодой Михальков. Между тем мои собеседники перешли от обмена любезностями к обмену «легкими ударами».