По общему сигналу отделения Михалькова и Шеина при поддержке всех трех дзотов поднялись в атаку.
Опасаясь флангового обхода с правой стороны шоссейной насыпи, противник отошел и сгруппировался неподалеку от захваченного им окопа у моста и довольно уверенно отбивался. Тужлов понимал, что выкурить его оттуда будет совсем не просто. Атака грозила захлебнуться или обернуться напрасными потерями. И вдруг — старший лейтенант даже глазам своим не поверил — противник стал в панике бросать свои позиции и скатываться с насыпи прямо к реке. «В чем дело?» — недоумевал Тужлов. И только тут до его слуха долетел со стороны моста характерный родной перестук нашего «дегтярева». «Кто бы это мог быть?»
АРКАДИЙ ХОМОВ
Очнувшись, Хомов первым делом отыскал свой пулемет. Пулемет был цел и вместе с запасным магазином валялся на дне окопа. Окоп был завален трупами. Аркадий с трудом высвободил ногу из-под грузного, уже застывшего тела и приподнялся. Страшно болела голова. Малейшее усилие, любое движение тупой болью отдавали в затылке. Осмотревшись, Хомов понял, где он и что с ним. Вспомнил ночную атаку на мосту, запутавшихся в паутине малозаметных препятствий, ошалевших румынских солдат, сложивших голову здесь, у этого бруствера… Что было потом? Какая-то свалка за спиной, Старков, кажется, крикнул «Аркадий!» — и… удар чем-то по голове. Где же ребята? Что с ними? Как застава?
Приподнявшись над бруствером, Аркадий увидел картину боя. Отсюда, с высоты насыпи, как на ладони был виден весь наш опорный пункт. Огонь одновременно вели все три дзота. Вот справа и слева из траншеи поднялись наши. Пошли в атаку. Хомову даже показалось, что среди атакующих он различил коренастую, плотную фигуру старшего лейтенанта Тужлова. И вдруг огонь со стороны насыпи заставил наших рассыпаться и залечь. Аркадий оглянулся и увидел вражеских солдат. Они были почти рядом, за скатом насыпи, — сплошная плотная цепь.
Хомов бросился к пулемету. «Помочь! Помочь своим», — одна лишь мысль теперь владела им. Боль ушла, притупилась — теперь не до нее! Аркадий поднял пулемет на бруствер, вставил магазин, дослал патрон в патронник, изготовился. Выстроилась, замерла над прицельной планкой прямая четкая линия грязно-зеленых спин. Мушка сравнялась с прорезью прицела. «Ну, Аркадий, давай!» — скомандовал он себе, и первая губительная очередь вспорола насыпь. Заметались, задергались фигурки, как куклы-марионетки в театре. «Что, не нравится? Что, бежим? Эта ворона нам не оборона!..» Аркадий не видел, как наши снова поднялись в атаку и, ободренные неожиданной поддержкой, кинулись к насыпи, он был поглощен боем.
Охваченный паникой противник, потеряв надежду прорваться к мосту, скатывался вниз и бежал к берегу, к воде, только бы спастись. Но и там пулемет Хомова настигал его…
Неожиданно щелкнул отброшенный назад затвор и застыл в этом положении: кончились патроны. Аркадий метнулся в окоп, схватил немецкий автомат, но выстрелить не успел. Гранатный взрыв с силой швырнул его о дощатую стенку обшивки и присыпал землей…
Когда пограничники прорвались к насыпи, ствол хомовского пулемета еще не остыл. Его же самого в окопе не было.
ДЕСАНТ
Часы показывали 3.40, когда сержант Тимушев доложил лейтенанту Дутову, что левее их дзота противник готовит переправу. Всего сорок минут прошло с того момента, как прозвучали первые выстрелы, но Григорию показалось, что минула целая вечность — таким емким сделалось время. Их путь от заставы к дзоту дробился на множество застывших однообразных мгновений, когда вдруг перестаешь ощущать собственное тело и хочется лишь одного — замереть, слиться с землей. Под сечей пуль и осколков разбросали они по земле эти долгие застывшие мгновения, как бы зияющими пустотами выстелив свой путь. А ведь это было только начало, и он не знал еще, сколько их будет у него впереди, таких вот долгих и тяжких минут. Зато он знал другое: что отныне и до того самого момента, когда смолкнет на земле последний выстрел, пойдет совсем иной отсчет времени, не на часы и минуты, как прежде, а на мгновения, и мгновение будет не чем иным, как гранью между жизнью и смертью.
Первым испил горькую чашу молдаванин Вася Рымарь, бесстрашный заставский парламентер. Уже у самого дзота осколок вражеской мины рассек ему голову.
На заставе Васю считали везучим, чуть ли не заговоренным. Сколько раз, безоружный, стоял он под дулами снайперских винтовок, чувствуя холодное дыхание смерти, во скольких переделках на границе был он смел и удачлив! Теперь его небольшое, щуплое тело лежало под плащ-накидкой в углу блиндажа, вызывая жалость и сочувствие, в которых Вася Рымарь меньше всего нуждался при жизни. Как ни велик был накал боя, в блиндаже двигались осторожно, с оглядкой на бурую от крови плащ-накидку, будто боялись чем-то помешать Рымарю, причинить ему какие-то неудобства. Даже Тимушев, человек без предрассудков, и тот говорил шепотом. Дутов слушал сбивчивую, невнятную скороговорку сержанта и думал: «Вот первая смерть на их глазах, первая потеря. Ожесточит ли она людей? Ила, наоборот, сломает, заставит кланяться каждой пуле?..»