— Байки все это, Семен, — говорил мой начальник. — Позапрошлой весной я туда сунулся, по этой третьей речке. Прошел от силы три-четыре километра, а дальше баста — стеной бамбук.
— А я, Степан Ильич, сам прошел от сих и до сих, — Семен снова черканул ногтем по карте, — и даже не один, а с лошадью. Вулканом звали, как сейчас помню.
— Когда ж это было? — не унимался майор.
— В пятьдесят втором или третьем — запамятовал, прости господи. — Семен виновато пожал плечами. — Да вот и карта с той поры сохранилась…
— Вот я и говорю: сто лет в обед, — усмехнулся Хобока. — А если и было, то сплыло и бамбуком поросло. Ты ж лесник, Семен, знаешь, как бамбук растет — по полметра в день…
Семен не ответил и, насупившись, стал складывать свою карту в гармошку.
— Да ты не обижайся, Семен, — смягчился Хобока, чувствуя, что малость перегнул. — Я почему так говорю? Чтоб ты не сбивал мне с толку заместителя (это про меня). А то видишь, как глаза заблестели у лейтенанта? Он у нас молодой, горячий. Чего доброго, загорится твоей идеей — житья мне не даст. Верно, Анатолий Васильевич?
— Не знаю, — уклончиво ответил я. — Все может быть…
На том наш разговор и закончился, и мы мирно разошлись, хотя я видел и чувствовал, что Семен крепко обиделся на майора.
На следующий день, когда Кочуганов отряжался с заставы дальше по своему лесному участку, я улучил момент и отвел его в сторонку.
— Послушайте, Семен Кузьмич, а вы б не могли карту мне вашу оставить?
— А чего ж нет? — Семен извлек из кармана гармошку и великодушно отдал ее мне. — Только на что она тебе? Степан Ильич человек упрямый, раз сказал «нет», знать, так и будет.
Я ничего не ответил, но про себя подумал: это мы еще посмотрим.
— Ну, ладно, бывайте, — прощался Семен с теми, кто вышел его проводить. — Спасибо за хлеб-соль, чтоб все были здоровы, до свиданьица.
Повернулся, кликнул свою собаку и бодро потопал по отливу, тряся тощим рюкзаком.
2
Всю долгую зиму я носился с этой идеей. Сколько раз бессонными ночами в часы своих дежурств по заставе или же поутру, вернувшись после проверки нарядов с границы, я просиживал в раздумье над кочугановской картой, самым тщательным образом циркулем и курвиметром выверяя ее, свою будущую дорогу, перебрасывал мосты через невидимые реки, рубил бамбук, делал засечки на деревьях, строил обогреватели. Мне представлялось наше предприятие хорошо организованной экспедицией из пяти — семи человек, оснащенной всем необходимым и запасом продовольствия как минимум на неделю. Я даже мысленно представлял ее будущий состав, правда, всякий раз внося в него новые коррективы. Бесспорным кандидатом номер один был сержант Макаренко, потомственный лесничий с Алтая, егерь, человек уравновешенный, спокойный, по-лесному мудрый и неторопливый. Вторым номером в этом списке шел ефрейтор Сыроежкин. Этот мог все: и огонь из ничего добыть, и еду сообразить, как говорится, из подножных средств. К тому же был силен, тверд характером, словом, надежный сибирский парень. Хотелось мне взять с собой и Курицына. Человек он с виду ничем не примечательный, небольшого росточка, но рассудительный, дельный, интеллигентный, не теряется в любых передрягах. Все помнят на заставе случай, когда его захлопнуло в непропуске. Море штормило тогда сильно, накат шел мощный, сокрушающий. И младший наряда испугался, решил уже, что погиб Курицын там, в ловушке. А как отхлынула волна, он вдруг появляется из-за скалы — не спеша, целехонек и еще улыбается. Правда, мокрый с ног до головы, но при оружии, и все, как надо. Все ведь как поступают, когда несется на тебя огромный водяной вал, а бежать некуда? Все-таки бегут! Или вперед, или назад, выдержки не хватает, нервы сдают. А Курицын мгновенно сориентировался, выбрал валун побольше, присел рядом, пригнул голову и вцепился в него мертвой хваткой. Накат и прошелся над ним, с грохотом обрушился на каменную стенку и отхлынул. Курицын встал, отряхнулся и спокойно покинул ловушку. Так вот, Курицына я взял бы в вашу экспедицию за выдержку и хладнокровие.