Чуть посерело небо, и мы, за исключением Дамина, стали обследовать лес. И почти сразу Макаренко наткнулся на медвежьи следы. Там, в кустах, где он оставил с вечера подкормку, было два хороших отпечатка и рядом на нежной зелени папоротника — побуревшие пятна крови. Остатки пищи наполовину были съедены. Видно, тут, на этом месте, и настигла Гришу автоматная очередь. Дальше следы возобновились метра через три — видно, медведь совершил прыжок, — и уводили в сторону распадка, густо меченные все теми же бурыми пятнами.
На всякий случай мы обследовали и ближние подступы к кострам, поскольку Дамин уверял, что медведь шел прямо на нас, но следов там не оказалось. И это было сущей загадкой, как он, раненный, не напал на нас, сонных и фактически беспомощных? Оказывается, животные бывают милосердней, чем мы, люди…
Не став завтракать, мы быстро свернули свой лагерь и собрались. Остался только Дамин, по-прежнему сидевший в той же позе на корточках, его вещмешок, автомат и рация. Я обернулся к нему, давая понять, что мы уходим. Он быстро засобирался, заспешил. Потом сказал, потупясь:
— Ну, не хотел я, не верите? Само получилось как-то…
Никто ему не ответил. А Макаренко отвернулся в сторону, только желваки заходили на широких скулах.
Наверно, как командир, я должен был как-то смягчить ситуацию, но чисто по-человечески я не мог и не захотел этого сделать. И мы молча двинулись в путь.
Из распадка след, меченый Гришиной кровью, повел нас по старому, пересохшему руслу небольшой горной реки. Здесь отпечатки были отчетливей, и нетрудно было по ним определить, что медведь прихрамывал, потому как след был неровный, а вмятины от ступней — одна мельче другой.
Я хотел предупредить идущего впереди Макаренко, чтобы он был на всякий случай поосторожней, и изготовил оружие, но было как-то нелепо произносить вслух эти слова, да и сам я не верил в то, что Гриша может на нас напасть.
Довольно долго мы шли этим пересохшим руслом, которое становилось все шире, и с каждым шагом все явственнее ощущался уклон. Я где-то читал, что русла пересохших рек называются в Австралии «крики». Если это от слова «кричать», то в самый раз было крикнуть на весь этот распадок о дикой нелепости случившегося, о чувстве стыда и чувстве раскаяния, о человеческой низости и медвежьем благородстве. Крикнуть хотя бы ради того, что надо об этом кричать. Громко! Во весь голос!
Мы еще не видели большой реки, но уже слышали издали ее мощный призывный шум и невольно прибавили шагу. Островки песка, вспухавшие среди галечника и щебня, сделались влажными, и след теперь читался совсем хорошо. Мы миновали еще один поворот. Русло, по которому мы шли, было теперь сплошь песчаным, а по обсохшим берегам стеной встали лопухи. Потом лес по обе стороны вдруг расступился, и совсем близко мелькнула полоска берега.
Следы обрывались у самой воды…
Река была широкая, мощная, та самая, которая точно выводила нас к конечному пункту нашего маршрута. Мы двинулись по ее левому берегу, и вскоре за первым же поворотом внизу вдали открылась перед нами величавая ширь океана. Но это словно бы нас и не обрадовало. Мы все всматривались по сторонам в надежде увидеть живым и невредимым нашего косолапого проводника, нашего Гришу, но вместе с исчезнувшим у воды следом загадочно исчез и он сам…