А вот кому бы он чистосердечно посочувствовал, не считая, конечно, больного старика, так это Наруми Симото. Человек проболел три месяца и в первом же рейсе попался. Он вспомнил потерянность и отчаяние на лице тщедушного Симото, в свои сорок лет выглядевшего совсем стариком. Он-то уж, конечно, понимает, чем теперь может обернуться для него этот единственный в сезоне рейс — двумя-тремя годами тюрьмы за сговор. Его так и подмывает сказать кое-что малосущественное — он ведь отрешен от прошлого и чувствует себя менее виновным, чем остальные. Но главное, существенное он сказать боится. Он колеблется, он еще не решил, что лучше: промолчать или сказать. Ему обидно пострадать наравне со всеми, ведь он участвовал лишь в этом единственном, роковом для него рейсе. Земцев знал эту категорию слабых, нерешительных людей. Они могут колебаться до последнего, но так ничего и не сказать.
Оставался старик Цунэо. Он мог стать его последней надеждой. Земцев очень рассчитывал на старика, и если бы не его болезнь, кто знает, как бы повернулись сейчас события. Да, его мог выручить только старик. Старики — мудрый народ. То, что молодому втолковываешь полдня, старик поймет с двух слов. Старики дорожат своим временем — они выбирают самый короткий и, по возможности, самый прямой путь. И никто так не помнит добро, как старики, которые годами копят его по крупицам, как самое драгоценное в жизни. И живут они памятью и прошлым, а в будущем их интересует только завтрашний день, потому что и до него еще надо дожить. Завтрашний день старика Цунэо был в его собственных руках. И путь домой он тоже выбирал сам. Вот почему Земцев больше всего на него и рассчитывал.
Он откинулся на спинку стула и выпрямился — поламывало спину. Последнее время он стал это замечать все чаще и чаще. А ведь раньше мог сутками напролет сидеть на ключе, слушать эфир, да и здесь, на Курилах, — без устали торчать на шхунах в непогоду, в ночь-полночь, строчить протоколы, каждую свободную минуту корпеть над языком. «Стареем, брат, стареем». Недаром на стариковскую психологию потянуло.
Он обвел глазами кабинет, фиксируя по привычке время — 23.10, и взгляд его остановился на чеканке. Абсолютно уравновешенные в руках Земцева Престиж и Закон являли в бронзе полную гармонию. А так ли все просто в жизни? Из опыта Земцев знал: когда дел невпроворот, когда заедает текучка, частности дознания, их обыденность могут заслонить перед дознавателем главное — перспективу. Дознаватель, утративший перспективу, самое неприятное. Земцев знал это абсолютно точно и больше всего страшился. Состояние это подкрадывается постепенно, незаметно, его нельзя ни упредить, ни подготовиться к нему специально. Это, наверно, как у музыканта, перестающего вдруг чувствовать инструмент. Есть слух, прежняя техника, но утрачено главное — чувство гармонического звучания. Не случилось ли с ним нечто подобное?
«Попробуем порассуждать. Если подойти к случившемуся по-простому, по-обывательски, три тонны добытого незаконным путем краба в принципе пустяк. Государство наше богатое, не обеднеет. Но если смотреть шире, а не только со своей колокольни, все выглядит по-другому: одна только «Дзуйсё-мару» за три месяца промысла взяла в наших водах, судя по записям из дневника матроса Хираси, по скромным подсчетам, тонн 40 краба, не считая прилова — палтуса, камбалы, лосося и прочего. А таких краболовных шхун только в Нэмуро 34. На круг это выходит полторы тысячи тонн отборного краба — не так уж мало даже для богатого государства. А таких шхун прошло за десять лет ни мало ни много — тысячи четыре. Если каждая из них взяла только по минимуму — 40—50 тонн незаконного улова, нетрудно себе представить, какое это огромное богатство и какой колоссальный урон для страны. Из «пустяков», как видно, вырастает серьезная проблема, требующая тщательного анализа и безотлагательного решения. Это уже государственный взгляд на вещи.
Другая сторона вопроса. Задержана шхуна. Явных признаков незаконного промысла нет, улик тоже. Значит, надо выпускать? Зачем мытарить моряков, людей в подразделении, рыбаков с этой шхуны, себя, наконец? А принцип? А престиж? Ведь одно безнаказанное нарушение, как сладкий греховный плод, тут же рождает десятки других. Цепная реакция. Сегодня Абэ Тэруо пришел с удачей, назавтра двадцати Такахаси захочется попытать судьбу. Арифметика грустная. Так что дознаватель должен биться за истину до конца, до последней минуты, отпущенной ему законом, до последней возможности.
С Престижем, выходит, мы как будто поладили. — Земцев отложил ручку и снова с тревогой взглянул на часы, он почти физически ощущал стремительный бег времени. — А вот как быть с Законом? Виновность, она ведь складывается не из предположений. Это штуковина вещественная. Ее надо доказать. Недоказуемая, она автоматически превращается в не менее тяжкое обвинение — в нарушение законности.