Дело в том, что если при каком-нибудь театре и бывает комната, предназначенная для фойе, то ее берет себе под кабинет или какая-нибудь знаменитая актриса, или сам антрепренер, а остальная труппа должна проводить время в антрактах или в уборных, где актеры всегда мешают один другому, или же за кулисами, где они простужаются и где их толкают машинисты и рабочие.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Мой «первый дебют»
В субботу должны были начаться представления и вместе с тем это был такой день, в который мне предстояло в первый раз появиться перед английской публикой — мой «первый дебут», как называл наш парикмахер. Когда я думал об этом заранее, то очень боялся, как бы мне не сконфузиться, но, странное дело, — я никогда не испытывал страха на сцене. Я называю это странным, потому что не подлежит сомнению, что в этом возрасте я, как и все действительно великие люди, был человеком скромным, и не любил ничем выдаваться. Но мне помнится, что я был совсем не таков в детстве. Мне рассказывали, что в те дни, когда меня водили в платьицах и фартучках, я имел обыкновение, стоя на столе, декламировать стихи, к величайшему удовольствию моих пожилых родственников (ах, старики умели наслаждаться в то время, когда я был мальчиком!), а моя старая нянька всегда указывала на то, что я раз в омнибусе, продекламировав с большим чувством «Бэ-э, бэ-э, черная овца», собрал за это целых полкроны. Но сам я совсем не помню об этой последней декламации, и если она и действительно была, то куда же девались деньги? По-моему, на этот вопрос никогда не давалось удовлетворительного объяснения.
Но если я умел владеть собою, когда был восьмилетним ребенком, то в восемнадцатилетнем возрасте я совсем не отличался самообладанием. Даже и теперь я не стал бы играть в гостиной, где собралось большое общество, хотя бы и за тысячу фунтов стерлингов, — предполагая, что общество оценило бы мое старание в эту сумму. Но перед театральной публикой я чувствовал себя прекрасно; я совершенно освободился от этой застенчивости, на которую в частной жизни так горько жалуются дамы, мои приятельницы. Надо сказать прежде всего, что я не мог видеть зрителей, — по крайней мере, дальше третьего ряда кресел я уже никого не видал. Так как актер находится на ярко освещенной сцене, а весь остальной театр погружен во мрак, то зрители кажутся ему какими-то тенями и призраками, и он не может ничего видеть, кроме сливающихся в одну массу белых лиц. Так как я никогда не замечал «множества сверкающих глаз», то они не смущали меня и могли сверкать, сколько им угодно. Самый убийственный взгляд не может произвести подавляющего действия на слепца.
Но я полагаю, что если бы я был в нервном состоянии на первом представлении, то это было бы вполне извинительно: я знал, что в театре сидит где-то отборная компания, составленная из моих закадычных приятелей — нескольких студентов-медиков и сыновей духовных лиц; они пришли сюда целой гурьбой для того, чтобы похлопать мне в день моего первого дебюта, как они говорили. Они хотели прийти непременно. Я просил их не беспокоиться обо мне, но они об этом не хотели и слышать. Они говорили, что если они придут в театр и я буду знать об этом, то это послужит мне поддержкой. Вот до чего они простирали свою заботливость обо мне. Это меня рассердило.
— Послушайте, — сказал я им, — если вы, друзья мои, намерены дурачиться, то я все брошу и играть не стану.
Они сказали, что вовсе не намерены дурачиться, но придут посмотреть меня. После этого я не стал им ничего возражать.
Но я их надул. Я лгал этим доверчивым молодым людям с таким добродушно-правдивым видом, что они мне поверили, хотя знали меня давно. Даже и теперь, когда после этого прошло уже много времени, я ощущаю некоторую гордость, когда вспомню, как удачно я их обманул. Они не имели никакого понятия о театрах и актерах в заречной части города, поэтому я назвал им фамилию нашего Первого Старика и сказал, что буду играть под этой фамилией. Говоря о действии гримировки, я сильно преувеличил и внушил им следующее: я до такой степени изменюсь, что они даже не поверят, что это я, и просил их обратить особенное внимание на то, что я буду говорить не своим голосом. Я не сказал им, какую роль я буду играть, но как будто немножко проговорился, намекнув на то, что в моей роли говорится о седых волосах и давно схороненных детях; затем я купил точно такую же палку, с какой этот бедный старик должен был ходить в пьесе, и нарочно выкладывал ее напоказ.
Что касается меня лично, то план удался на славу, но старик был очень удивлен. Он был слишком глух для того, чтобы слышать, что происходило в зрительном зале, но все-таки понял, что на него обратили внимание некоторые из зрителей и что он, очевидно, очень нравится известной части публики, и это последнее обстоятельство, по-видимому, казалось ему удивительным. Когда он вышел в первый раз на сцену, то мои милейшие приятели оказали ему самый лучший прием. В продолжение всей пьесы они аплодировали решительно всему, что бы он ни сказал, или ни сделал, и вызывали его после всякого действия. Они заставили его повторить ту сцену, где он вызывает на бой злодея, а когда он вышел на сцену без шляпы в метель, то они вытащили из карманов платки и громко зарыдали. В конце последнего акта они прислали ему сказать, чтобы он поторопился, так как они ждут его у бокового подъезда, но это произвело на него такое действие, что он поспешил уйти из театра через главный вход.