"Насколько я понимаю, - сказал Экк, - вы разделяете осужденные зловредные заблуждения Джона Виклифа, который сказал: "Для спасения нет никакой необходимости верить в то, что Римская церковь превыше всех остальных". И вы поддерживаете злонамеренные ереси Яна Гуса, утверждавшего, что Петр не был и не является главой святой Католической Церкви".
"Я отвергаю обвинения в союзе с богемцами, - громовым голосом вскричал Лютер. - Я никогда не одобрял их раскольничества. Пусть даже на их стороне правда Божья, но они не должны были удаляться от Церкви, поскольку наивысшая Божественная правда заключается в единстве и благотворительности".
Экк подталкивал Лютера к заключениям, которые в Лейпциге особенно яростно осуждались как изменнические. Богемия совсем недалеко от Лейпцига, и жива была еще память об опустошительном вторжении на саксонские земли богемских гуситов, последователей сожженного в Констанце за ересь Яна Гуса. Дебаты были прерваны - настало время обеда. Лютер воспользовался передышкой, чтобы пойти в университетскую библиотеку и ознакомиться с материалами осудившего Гуса Констанцского собора. К своему изумлению, среди осужденных положений учения Гуса он нашел и следующее: "Есть только одна вселенская церковь - община верных". И далее: "Вселенская Святая Церковь едина, поскольку едино число избранных". Для Лютера было очевидным, что вторая формулировка заимствована непосредственно из трудов св. Августина. Когда в два часа диспут возобновился, Лютер заявил: "Среди положений вероучения Яна Гуса я обнаружил подлинно христианские и евангельские, которые не может осудить вселенская Церковь". Хорошо слышно было, как после этих слов герцог Георг пробормотал: "Чума!" В памяти его промелькнули воспоминания о вторжении гуситских орд в саксонские земли. Такая реакция была на руку Экку.
Лютер продолжал: "Что касается утверждения Гуса, говорившего: "Для спасения нет никакой необходимости верить в то, что Римская церковь превыше всех остальных", - то мне безразлично, исходят ли эти слова от Виклифа или от Гуса. Я знаю, что неисчислимое число греков спаслось, хотя они и не слыхали об этих словах. Ни папа римский, ни инквизиция не вправе устанавливать новые положения веры. Нельзя побуждать верующего христианина преступать границы, обозначенные Словом Божьим. Закон Божий запрещает нам верить в то, что не установлено Писанием Господа или Его откровением. Один из авторов канона сказал, что мнение одного-единственного человека имеет больший вес, чем суждение папы римского или церковного собора, коль скоро оно опирается на более прочную библейскую основу. Я не могу поверить в то, что Констанцский собор осудил эти взгляды Гуса. Вполне возможно, что эта часть протоколов представляет собой более позднюю вставку".
"Решения эти, - отвечал Экк, - отражены в достоверной истории Иеронима Хорватского, и истинность их никогда не подвергалась сомнению гуситами".
"Но даже в этом случае, - возразил Лютер, - собор не объявил, что все положения вероучения Гуса есть ересь. Там сказано, что "некоторые из них еретические, некоторые есть заблуждение, некоторые богохульны, некоторые высокомерны, некоторые есть подстрекательство к мятежу, а некоторые оскорбительны для слуха людей набожных". Вам следует разобраться и сообщить нам, какие же из них являются заблуждениями".
"Каковыми бы именно они ни были, - сказал Экк, - ни одно из них не объявлено наихристианнейшим и согласным с Евангелием; и если вы защищаете их, в таком случае вы еретик, заблуждающийся, богохульник, высокомерный, подстрекаете к мятежу и оскорбляете слух людей набожных".
"Позвольте мне сказать по-немецки, - потребовал Лютер. - Собравшиеся неверно меня понимают. Я говорю о том, что собор иногда заблуждался и может иногда заблуждаться. Равным же образом, собор не наделен правами устанавливать новые положения вероучения. Собор не может выдавать за божественную истину то, что по своей природе божественной истиной не является. Соборы противоречат друг другу, ибо последний, Латеранский, собор отменил решения Констанцского и Базельского соборов о том, что собор превыше папы. Следует исходить из того, что простой мирянин, вооруженный Писанием, стоит превыше папы или собора, если таковые его не имеют. Что же до папских декреталий об индульгенциях, то я скажу, что ни Церковь, ни папа не могут устанавливать положений вероучения. Таковые должны проистекать из Писания. Ради Писания мы должны отвергнуть и папу, и соборы".
"Но это, - сказал Экк, - и есть богемская зараза - утверждать, будто каждый волен толковать Писание наравне с папами, соборами, докторами и университетами. Когда брат Лютер говорит, что собственное истолкование и есть истинное значение текста, папа и соборы говорят: "Нет, брат неверно его понял". Тогда я приму истолкование собора и отпущу брата. Иначе всем ересям не будет конца. Все еретики обращаются к Писанию и полагают свои истолкования верными. Еретики точно так же, как это делает сейчас Лютер, утверждают, что папы и соборы ошибаются. Дурно говорить о том, что участники собора, будучи людьми, способны ошибаться. Ужасно, когда преподобный отец выступает против святого Констанцского собора и единодушного мнения всех христиан, не опасаясь называть некие положения вероучения Гуса и Виклифа наихристианнейшими и евангельскими. Вот что я вам скажу, преподобный отец: если вы отвергаете решения Констанцского собора, если вы утверждаете, что законно созванный собор заблуждается, то вы для меня' язычник и мытарь".
Лютер ответил: "Если вы не считаете меня христианином, то выслушайте мои доводы и доказательства, как выслушали бы турка и безбожника".
Экк выслушал. Они перешли к дискуссии по проблеме чистилища. Экк процитировал знаменитый текст из 2 Мак. 12:45: "Посему [он] принес за умерших умилостивительную жертву, да разрешатся от греха". На это Лютер возразил, что "Книга Маккавеев относится к апокрифам, а не к каноническому Ветхому Завету, а поэтому не имеет авторитета". В третий раз уже во время дебатов он отверг значимость документов, на которых основывались папские притязания.
Вначале он отверг истинность папских декреталий I века и был прав. Затем он поставил под сомнение решения Констанцского собора и ошибся. На этот раз он отверг авторитет ветхозаветных апокрифов, что, конечно же, было вопросом спорным.
Далее они перешли к индульгенциям. Споров по этой проблеме фактически не было. Экк, заявил, что если бы Лютер не поставил под сомнение примат папской власти, разногласия их легко можно было бы разрешить. Затронув вопрос об исповеди, Экк, однако, обрушился на Лютера: "Вы что, единственный, которому ведомо все? Выходит, заблуждается вся Церковь, кроме вас?"
"Напоминаю, - отвечал Лютер, - что Бог однажды вещал устами осла. Я прямо скажу вам о том, что думаю. Я христианский богослов и обязан не только основываться на истине, но и защищать ее своею кровью до самой смерти. Я желаю веровать свободно и не быть рабом каких бы то ни было авторитетов, будь то собор, университет или папа. Я с уверенностью исповедую то, что полагаю истинным, независимо от того, признано ли это Католической Церковью или сочтено ересью; утверждено собором или отвергнуто".
Дебаты длились восемнадцать дней и "могли бы продолжаться вечно, - как выразился современник, - не вмешайся герцог Георг". Он так и не узнал, что же происходит, когда монетка падает в денежный мешок, а зал ассамблеи понадобился герцогу для увеселения маркграфа Бранденбургского, который возвращался домой после избрания императора. Обе стороны продолжили диспут войной памфлетов. Соглашение воздержаться от публикации материалов диспута до решения университетов не было соблюдено, поскольку Эрфуртский университет своего мнения так и не сообщил, а Парижский отозвался лишь спустя два года.
Прежде чем завершить отчет о дебатах, стоит упомянуть о небольшом инциденте, поскольку он прекрасно иллюстрирует грубые и бесчувственные нравы той эпохи. У герцога Георга был одноглазый придворный шут. Во время диспута между Экком и Лютером завязался шутливый спор о том, позволительно ли этому шуту иметь жену. Лютер выступал за семейную жизнь, а Экк - против. Замечания Экка были столь оскорбительны, что шут обиделся. После этого всякий раз, когда Экк входил в зал, шут корчил ему рожи. Экк отвечал тем, что изображал одноглазого, - шут разражался яростной руганью. Собравшиеся валились от хохота.