Волны валили корабль на оба борта с креном до 40°. Верхний фока-реи обрушился на палубу, вскоре за ним последовала и фок-стеньга. В считанные минуты бриг превратился в разбитое корыто.
На следующее утро, когда шторм стих, команда отыскала штурмана с размозженным черепом под свалившейся на палубу фок-стеньгой. В двух метрах от него лежала трубка из черного камня.
Но самую красивую историю о трубке, происшедшую на море, поведал один штурман поэту Эмануилу Гайбелю, пересказавшему ее следующими словами:
Оливковое масло и коринку мы приняли на МальтеИ пошли с попутным ветром прямо к Гибралтару.Нас было семеро: наш славный капитан Шютт Йохен,Пять матросов, ну и я, Ханс Кикебуш, как штурман.Дул славный ветер, и уже Сардиния осталась позади,Когда с норд-оста вслед нам устремился черный парусИ, словно в семимильных сапогах, стал нагонять нас.Встревоженно глядел в подзорную трубу наш капитан,Тряс головой, опять смотрел, и все мрачнее становилосьЕго лукавое лицо.«Проклятье ада! – выругался он. —Пусть съест меня акула, коль то не пираты!Негодяи! Они нацелились на нас и нашу шхуну!Сомненья прочь! Теперь одна надежда:Все паруса поднять и – господи помилуй!»Но было поздно. Через полчаса мы поняли,Что бегство невозможно. Вслед за тем на мачте капераВзметнулся красный флаг, и выстрел пушкиНам приказал лечь в дрейф.Сопротивляться мы не могли: нас было только семероИ те, должно быть, стреляли прежде разве только дробьюВ древесный пень.Их было сорок,Остервенелых, наглых, хищных птиц,Натренированных в убийствах и разбоях, как мы в кегли.Один их залп – и мы пойдем ко дну.Но Йохен Шютт нас подбодрял: «Спокойствие, друзья!Придумал я один занятный трюк.Быть может, и минует нас беда,Но тут уже игра пойдет ва-банк,И коль погибнем, то как христиане,И да простит господь нам наши прегрешенья!»Затем, ворча, спустился он в каюту, позвал с собой других,А мне велел остаться на палубе,Чтоб встретил я незваных визитеровИ вежливо, как дорогих гостей, их проводил к нему.Стучало сердце, спазм сжимал мне горло, когда,как коршун,С каждою минутой корсар сближался с нами.Я различал уже оскаленные рожи пиратов, уцепившихсяза ванты.Уже я видел, как один злодейВзметнул свой абордажный крюк над красной феской,За ним – другие… Треск снастей, удар,Чудовищный толчок и – к борту борт —На нас тунисец навалился лагом.Огромный мавр с кривым клинком в зубахВскочил на наш корабль.За ним – сам атаман, свирепый, одноглазый, сторчащими усами, словно кот,В чалме зеленой, с лунным, из рубинов, искрящимсясерпом.А там и остальные – оборванный, отчаянный народ,У всех пистоли – длинные стволы, и топоры, и бритвы-ятаганы.Мороз пошел по коже у меня.Однако, помня о приказе Шютта, отвесил я угодливыйпоклонИ чуть вприпрыжку, словно старый кельнер,Засеменил, маня пиратов к трапу, ведущему в каютукапитана.Печатая тяжелые шаги, по пистолету в каждом кулачище,За мной спустился «мистер Одноглаз»,Прошел вперед, толкнул ногою дверь, взглянул в каютуи остолбенел.Остолбенеешь: прямо перед ним,Сбив шляпу набекрень, дымя короткой трубкой,На бочке с порохом сидел сам Йохен Шютт!Бочонок был раскрыт, вокруг широкой лентойРассыпан порох был и, словно в заколдованном кругу,Наш капитан ронял из трубки искры.Мы замерли пред ним, не проронив ни слова,А он спокойно продолжал куритьИ, словно не печалясь ни о чем,Взглянул на побледневшего корсараИ произнес с усмешкой: «Мой поклон!Чем я могу служить, узнать осмелюсь?»Тогда корсар, надувшись, как индюк,На тарабарщине своей забулькал что-то,Но, не сумев сказать, оскалил зубыИ поднял свой кулак, грозя им Шютту.Но капитан наш не повел и бровью,Лишь хмыкнул: «Я в турецком ни бельмеса.Быть может, сговоримся по-французски?»И выпустил из трубки сноп огня и клубы дыма.Мне уже казалось, что мы взлетаем в воздух.Но одноглазый смекнул, что шутки плохи.Позеленел от ярости, мгновенно повернулсяИ кинулся стрелою вверх по трапу.Тут наверху поднялся шум и гомон,Пираты навалились на добычу,Катили, кантовали и тащили,Как будто бы все судовое чревоВдруг вывернуть решили наизнанку.Тем временем мы все, дрожа от страха,Прижались к капитану, как цыплята,А он сидел, не проронив ни слова,И медленно пускал колечком дым.Мы знали – груз наш славно застрахован,Но было страшно: ну, как басурманы,Разграбив все, корабль наш продырявят?Пойдем ко дну, и любекские башниУже не встретят нас в конце пути…Так шли томительные, длинные минуты.И вдруг внезапно сквозь галдеж и грохотУслышали мы боцманскую дудку,На палубе возникла толчея и суматоха, как во время бегства,Затем раздался скрежет, и толчок чуть не свалил нас:Видно корабли, наш и тунисец, разошлись бортами.Все стихло, мы ловили каждый звук,Но даже мышь в норе не пропищала.Сомнений не было – корсар убрался прочь.«Ну, как? – воскликнул Йохен Шютт. —Опять нам солнце светит?Взглянем на потери!»И с этими словами полез на палубу,А мы вослед за ним.Какой ужасный вид! На Ноевом ковчеге,Где в стойлах весь животный мир ЗемлиСпасался от всемирного потопа,Наверно, палуба была гораздо чище.Кругом рогожа, черепки, солома,Бочонки от коринки, инструменты,Бутылки, луковицы, камбузная утварь —Все в диком беспорядке здесь смешалось,Как будто бы на палубе у насСправляли черти некий праздник хлама.Я огляделся… Ах, так вот в чем дело!С норд-оста полным ветром нам на помощьАнглийский шел фрегат под королевским флагом.Как ворон от орла, тунисец удирал.Мы ликовали, пели, обнимались!Наш юнга опустился на колени,Кок Петер, живший в Портсмуте всю зиму,Махал своею вязаною шапкойИ по-английски пел «God save the King»,А Йохен Шютт взял луковицу в руку,Понюхал, сморщился и тоненько чихнул…Мне показалось, он не хотел, чтоб видели мы все,Как капитан наш плачет.Вслед за тем сорвал он шляпу с головы и молвил:«Ну, благодарите небо! Сам бог послал британца в эти воды.Когда б не он, клянусь, за наши жизниЯ не дал бы и ломаного гроша!»«Мы вас благодарим! – вмешался я. —Когда б не ваша с порохом затея,Пожалуй, и британец не успел бы, прогнав корсара,нас застать в живых».«Ах, порох! – засмеялся Йохен ШюттИ плутовски сверкнул глазами. —Порох? Как бы не так! Где было взять его?Тот черный круг, что испугал злодеяИ вынудил его бежать не чуя ног,Насыпал я из кормовых семян,Что в Шверине купил для канарейки.Спасайся сам – и бог спасет тебя!Вот так-то, штурман… А теперь узнай,Не возражают ли ребята против рома.Я думаю, что доброе виноИх быстро от недуга исцелит!»
Водились и сигары на парусных кораблях. Однако простые матросы курили их редко. Этот вид табачного зелья считался дополнительным знаком отличия людей с золотыми нашивками на рукавах. В каютах курили отнюдь не худшие сорта сигар: ведь это был главным образом контрабандный товар. Имелись тут и ящички из кедрового дерева с изображением всемирно известного Вуэльта-Абахо.[05]
Считалось наградой, если шкипер предлагал матросу закурить из своего портсигара. По всей вероятности, отсюда и пошло выражение «вставить кому-либо сигару». Ироническое употребление этого выражения привело в дальнейшем к искажению его первоначального смысла.[06]