— Ну а что? — быстро спросил Сергеев и повернулся к Грекову.
Друг Валька, широколицый, кудрявый, с заметным уже животом под белоснежной рубашкой, пьяный, сытый, источающий одну иронию, откинувшийся на стуле, обнимающий одной рукой жену — Инна давно уже не участвовала в споре и зевала, — красавец Валька Греков изо всех сил старался доказать своему юному родственнику, что тот ни черта не понимает в жизни.
А потом они остались вдвоем, Сергеев и Греков. Даниловна постелила Сергееву в «кабинете» — эта большая комната называлась так потому, что тут стояли шкафы с книгами и письменный стол, за которым делала уроки Елка. Оба валялись на полу на ковре, погасили верхний свет, оставив настольную лампу, курили сергеевские сигареты. Греков вынул откуда-то из книг початую бутылку коньяку, принес кофейник, пили кофе. И Сергеев рассказывал, как путешествовал сегодня по Правому, и как ему было грустно (а серая плотина, готовая, огромная, все стояла перед глазами), и в который раз порывался идти к Иволге. А Греков, большой, красивый, располневший, сидел в трусах на ковре и пьяно повторял:
— Как я живу, Андрюха? Кем я стал?
— Брось! — говорил Сергеев, которому не хотелось слушать, а хотелось говорить самому и о себе.
Но Валентин тоже не слушал, и тоже хотел говорить о себе, и продолжал:
— Ты видишь, да? Думаешь, я не понимаю? Думаешь, легко мне? Волком иной раз хочется выть, бросил бы все к чертовой матери и ушел! Я инженер! Я ведь неплохим был инженером, Андрюша? А я уже два года чертежа в руках не держал, только бумажки подписываю. И часто против совести подписываю, понял?.. Почему, ну? Мы же хорошие были ребята. Помнишь, как мы мечтали о плотине, думали, что настанет какая-то необыкновенная жизнь, когда мы ее построим? Э, да что говорить!..
— Брось! — повторял Сергеев. — Все ясно, как божий день. Просто кончилась, Валь, наша молодость, и нам не нравится быть такими, какими мы становимся. А прошлого, я очень хорошо это понял сегодня, не вернешь. Я очень хорошо это сегодня понял…
Греков не слушал и продолжал свое:
— Уехать к черту! Как вот этот мальчишка, собраться завтра и уехать. И снова все сначала, строить, работать, грязищу месить. И по-другому совсем! Не тебе рассказывать, что мы получше бы, побыстрей да подешевле построили теперь плотину. А? Уеду! Ей-богу, уеду!..
— Брось! От себя, как говорят, не уедешь. Я очень хорошо сегодня понял, честное слово, что повторить нельзя ничего. Понимаешь? Можно только сначала, но совсем по-другому…
Они разговаривали, как глухие. Как будто Греков исповедовался себе самому, а Сергеев тоже себе самому. Но потом Сергеев понял, о чем говорит Валентин, и стал поддакивать: да, дескать, в самом деле, если еще можешь, уезжай. Вместо того чтобы детей рожать и на машину копить, соберись и уезжай. А то еще лет пять — и сам себя не узнаешь.
Греков повторял: «Уеду, уеду!» — и вид у него был такой, что он действительно может собраться завтра и уехать.
«А куда мне ехать? — думал потом Сергеев, когда Валентин заснул прямо на полу, на ковре. — Да и зачем? Не в этом ведь дело. Все нормально, все естественно, а прошлого действительно не вернешь. Да и нужно ли? Разве не вся жизнь еще впереди?.. Хватит, хватит, спать надо. А Валька пусть едет, чего ему не поехать?..»
Утром проснулись рано — на Правом всегда встают рано. И опять шумел, гремел весь дом, катался на велосипеде еще не умытый и не одетый Павлик, шипело на кухне, Елка в школьной форме складывала книжки в портфель, а сам Греков плескался под душем и как ни в чем не бывало громко пел там ту песенку, которую они затягивали вчера вечером:
— А я иду… тарим-па-па, тирим-па-па, где мостовые скрипят, как половицы…
Инна с мальчишкой на руках стучала в дверь ванной и кричала:
— Ты скоро, отец? Воду не выключай, нам попку надо подмыть!..
Саша в ватнике внаброску и тяжелых сапогах принес со двора ведро угля. Смущенно отвел глаза, усмехнулся, застенчиво, потом сказал:
— А погодка там, граждане!
Солнце действительно било во все окна, на кухню в распахнутую форточку врывался свежий, прекрасный ветер, гуляли по дому сквозняки. Даниловна жарила блины, улыбалась, громко говорила что-то насчет рассольца: не хочется ли, мол, Сергееву попить? В кухне на окне стояла старая линза от телевизора, налитая водой. Там металась красная золотая рыбка, то неимоверно увеличиваясь, то уменьшаясь до нормального своего размера. Линза собирала солнечные лучи и сияла, словно огромный драгоценный камень.
Сергеев наклонился и рассматривал рыбу, ему слепило глаза, приятно обдувало голые плечи из форточки. По улице, по лужам, уже шли «будки», останавливались, и в них вскакивали рабочие. Лужи-то, лужи, вчера еще таких не было. Опять весна на Правом.