— Не верь — обманет!
Девчонки скорчились от смеха, поползли в стороны, повалились на скамейки. А Надька, конечно, отвернулась, будто это и не она. Потом покосилась: те двое отпрянули друг от друга.
— Ну! Вы! Кобылы здоровые! — крикнула подругам с невозмутимым видом. — Мешаете же людям!
— А он сим-пом-по! — оценила Ленок.
— Беру его на себя, — сказала Надька. — Хотите?
— Она тебе харакири сделает, — Ленок имела в виду медсестру.
— Ну? — повторила Надька. Быстро скомандовала Бухаре: — Ты закричи и беги. А вы, — Ленку́ и Жирафе, — тоже. Только быстро. И скрыться из глаз. Ну?
— А-а-а, — вмиг завизжала Бухара и побежала. Молодые матери с колясками вздрогнули, старики подняли головы от шашек, лейтенант с медсестрой резко оглянулись. Надька, скорчась, валилась на скамейку, а Ленок с Жирафой дунули за Бухарой — та продолжала вопить на бегу.
И вот над Надькой склонились белая шапочка и военная фуражка. А она корчится на скамье, схватившись за живот.
— Ты что? Что с тобой? Эй!.. Ты слышишь?.. Говори!.. Ну, где, где?..
Близко их лица, совсем близко. Ладонь лейтенанта держит Надькину голову. А медсестра уже профессионально, сильными руками поворачивает, заставляет раскрыть рот.
— Ну, говори? Что с тобой сделали?
— Не знаю! Болит! Ой! Не могу!
— Ты придуряешься, что ли? — резко спросила медсестра. — Ну? Нет у нее ничего, — сказала она лейтенанту.
Надька скорчила гримасу:
— Да, вам бы так! Ой-ой-ой!
— Ну что? Где? — Медсестра опять склонилась, ощупывала.
— Давай ее к нам, — сказал лейтенант. — Ну ты скажи, что с тобой? Дохулиганились?.. Тоня! Давай?
— Ой, мамочка! — завыла Надька и опять повалилась.
— А ну-ка, Сережа, помоги! — решила медсестра, которую назвали Тоней, и они потащили, почти силой поволокли Надьку.
И вот они в коридоре, белая дверь процедурной, еще две сестры, одна толще другой, белые, как айсберги, и Тоня отдает Надьку в их крепкие руки:
— Девочки, посмотрите ее, плохо на улице стало, не аппендицит ли? Я сейчас Федора Иваныча попрошу… Да не бойся ты, чего ты боишься, может, тебя просто прочистить надо…
— Чего? Что? — Надька стала извиваться.
Но ее уже держали крепко.
Девчонки всовывали лица в прутья ворот.
— Чего это у вас здесь? — спрашивала Бухара. — Больница?
— Госпиталь, — отвечал дежурный солдат. — Интересуетесь? У нас требуется обслуживающий персонал. — Он показал на объявление на воротах. — Санитарки, нянечки.
— Тебе, что ли, нянечку? — невзначай бросила Ленок, и подруги прыснули.
— Чего? Больным.
— А ты не больной? — спросила Бухара.
— Давайте отсюда! — Солдат обиделся.
— Нам про подругу узнать. Вот сейчас провели.
— Как провели, так и выведут. Давайте! — Тут к воротам подъехала машина, солдат пошел открывать, девчонки отступили.
— Чего делать-то? — сказала Ленок. — Ждать теперь.
Ждать не полезно, — сказала Ленок. Она вилась, покачивалась и катала во рту таблетку.
— Да ну ее! — сказала Жирафа про Надьку. — Всегда она, а мы это…
— Пошли там на скверике посидим.
— Холодно.
— Ну в кафе пойдем.
Машина проехала, солдат закрыл ворота и опять оказался вблизи. Бухара приказала ему:
— Слушай, наша подруга выйдет, скажи, мы в кафе ее ждем, знаешь, там у входа, синие буквы?
— Не знаю я ничего.
— Ну ладно, чего ты обиделся-то? Пошутить нельзя?.. Скажи, ладно, а то мы замерзли. Скажешь?
— Ладно, — солдат сдался.
— Ну вот, видишь, какой хороший! Ленок, скажи, он прелесть!
— О, да! — сказала Ленок величаво, покачивая узким станом. И солдат вздрогнул и зарделся.
Надька сидела на клеенчатой холодной кушетке в одних трусиках, закусив губу, натягивала комбинезон. Сестра Маша, огромная, как белый слон, мыла в стороне, у раковины, руки.
Энергично вошла медсестра Тоня, кому-то что-то говорила назад, в дверь, и смеялась, — Надьке тут же почудилось, что над нею, и она напряглась. Теперь это была не та Тоня, что на улице, даже лица которой Надька при других обстоятельствах и не запомнила бы. Здесь она держалась хозяйкой, щеки скуласты и румяны, узковатые глаза поблескивают остро и властно, крепкие ноги обуты в тапочки без каблуков, и оттого походка и осанка у Тони крепкие, женские. В белоснежном накрахмаленном халате она казалась еще плотнее, чем на улице. Все это было слишком основательно, крепко, чисто, энергично и оттого враждебно Надьке.