Они смотрят друг на друга. Со стороны глядят на них Бухара и Жирафа. У Ленка падает варежка. Она перебрасывает сумку с плеча на плечо и подставляет ладонь: сыпани и мне тогда тоже.
Но Надька качает головой, улыбается, делает шаг назад и, полуотвернувшись, жменей бросает таблетки в рот. Торопится, глотает. Еще. Еще.
— Ты что? Правда, что ли, проглотила? Отравишься! Плюнь, Надя!
Надька смеется. Хватает ладонью свежий пушистый снег и заедает.
— Выплюнь, ты что!
Ленок не очень верит Надьке, все это ее фокусы опять, но все-таки неприятно, она озирается и машет: сюда! Бухара и Жирафа мчатся изо всех сил. Надька отступает, Бухара с Ленком и Жирафа — за ней. Ленок на ходу объясняет Бухаре и Жирафе, в чем дело, те не верят. Куда ты, Надя? Постой! Надька бежит через улицу, за ней подруги перебегают перед машинами дорогу…
Потом они едут в метро.
— Ну ты дура! — говорит Ленок. — Ты совсем!
— А начинает уже кружиться, — говорит Надька и смеется.
— Да что ты ей веришь? Ты Надьку не знаешь? — усмехается Бухара. — Ну витамин цэ, подумаешь!
— Это не цэ, в больницу надо, — говорит Ленок. — На промывание. «Скорую».
— Хватит, меня уже промывали, — говорит Надька и опять смеется. — Отстанете вы или нет? Вот чума!..
Надьке в самом деле все хуже. Перед глазами круги, ноги идут или не идут, непонятно, ее пошатывает и покачивает. А выходят они прямо на вокзальный перрон, прямо к табло, где отбито отправление свердловского поезда. Уже вечереет. Надька останавливается и, еле ворочая языком, говорит:
— Прошу! За мной… не ходите… больше… Все…
И решительно идет вперед одна.
Она идет одна, но ей приходится остановиться, опереться рукой о вагон. Она стоит и уже мало что понимает… Девчонки в отдалении движутся за ней.
— Она отравилась, я вам точно говорю, — шепчет Ленок подругам.
— Артистка! — говорит Бухара.
И вот вдали у вагона три фигуры: Сергей, Тоня и Светка, которая крутится у их ног.
Надька медленно приближается к ним. Она почти падает.
Они, наконец, видят ее. И отворачиваются, делают вид, что не видят.
Фига́! Интересно! Они не понимают! Они не верят! Они не знают, что и з - з а н и х она решилась умереть, убить в себе любовь к ним и сейчас, вот здесь, умрет у них на глазах! Надьку качает, она хватается за столб и больше не может идти.
Ленок хочет бежать к ней, но Бухара останавливает: «Нет, не мешайте ей! — Они потешаются с Жирафой. — Ну, Надек дает!» Они не понимают, в чем дело, ради чего они все оказались именно на вокзале, но вдруг детский крик несется: «Надя! Надя!» Это маленькая Светка увидела Надьку и бежит к ней.
А Надька осела возле столба, ей плохо, ей на самом деле плохо, но все только смотрят и смеются или усмехаются. И она сама смеется. Кто-то из прохожих остановился, обеспокоился: что такое с девчонкой? И проводница ближайшего вагона уже видит, что ей плохо, но с в о и не реагируют, не подходят. «Опять комедия!» — говорит весь вид Тони. Она отворачивается, но профессиональное чувство подсказывает ей: тут что-то не так. Она говорит с Сергеем, тот тоже старается не глядеть назад, но теперь, когда побежала Светка, обернулись.
— Надя! Надя! Ты что? — лепечет Светка, присев возле, а у Надьки закатываются глаза, она уже не может смотреть.
— Мама! Мама! — кричит Светка и бежит к Тоне. — Мама!
Надька падает ничком и тоже хочет повторить «мама», а шепчет:
— Чума…
Надька поднимается по своей лестнице домой — все кончено, оборвано, Сергей уехал, Тони ей никогда не видеть, никого не видеть, конец. Ее сопровождают Ленок и Бухара. Но потом отстают. Надька бледна, устала, открывает своим ключом дверь.
Но нет, дверь не открывается, она заперта изнутри. Надька не успевает постучать — открывают. Мамка Клавдя стоит на пороге: седая, простоволосая, старая, в старой латаной рубахе. И Надька тычется в нее, обнимает, приникает, опускается на колени, как блудный сын на картине Рембрандта.
Мамку Клавдю не держат ноги, она садится тоже, и Надька рядом с ней. Обе плачут и лепечут всякие слова:
— Родимая ты моя, жданочка…
— Кто она мне, чего я с ней поеду?..
И тут звук странный раздался, сбоку, с кухни. Обе обернулись: в дверях кухонных, поднявшись с раскладушки, стоит мамка Шура, сгорбилась и кухонной занавеской, обеими руками, закрыла себе уши, чтобы не слышать…
Вот чума так чума! А мамка Клавдя — ох, простая душа! — обернула от себя Надьку и толкнула в спину: подойди, мол, пожалей ее, ну! — и Надька подошла осторожно. И как схватила ее Шура, как сжала, зарыдала еще пуще, не в силах говорить…