За одно лето он как-то сильно вырос и изменился, остригся коротко. До самой зимы ходил без шапки, носил свитер и сапоги, выглядел хмурым, уже не чудилось, что он спешит куда-то. Смотрел под ноги или прямо перед собой. Правда, в такие минуты я сама боялась, что он увидит меня. Было жаль его, хотелось узнать, что с ним, я снова бежала к Левушке. С ним что-то случалось на самом деле: то исключили из школы на неделю — поругался с историком, то несчастье с отцом: то ли он в аварию попал, то ли в тюрьме сидит.
Однажды кто-то показал в кино, перед сеансом, одну совсем взрослую на вид девчонку, Синицыну, из девятого класса, из семнадцатой школы: «С ней Петька Шувалов дружит, это шуваловская». Я застыла: тяжелое, красивое, смуглое лицо, слишком «оформившаяся», как скажет бабка, — с такими не только дружат. Но снова ничем себя не выдала, я ждала: все равно «этот мальчишка будет мой». Я знала его дом: проходила часто мимо него — пятиэтажного, старого, мрачного, на углу, возле рынка, с сырыми, узкими подъездами. От моего дома до этого было две трамвайных остановки.
Я знала и его телефон, и однажды — только один раз! — Лорка уговорила позвонить. Я замогильным голосом сказала: с вами, мол, говорит одна ваша знакомая, угадайте кто. Лорка стояла рядом, кусала пальцы от смеха, звонили мы из автомата. Узнала бы бабка, запрезирала бы меня. Он грубо сказал: «Найдите себе занятие поинтереснее» — и трубку положил. Я приняла эти слова на свой счет и только потом сообразила: он же не мог знать, кто звонит. И радостно стало, что он так отшивает незнакомых.
И вот он, десятый.
8 Марта, в Женский день, у нас в школе решили устроить большой вечер, пригласили соседние школы. Наша директриса, Клавдюня, горела идеей общерайонной школьной консолидации. Клавдюня почему-то меня считала одною из самых примерных учениц и всегда, до неловкости, обращала внимание других на то, как я аккуратна, как играю на пианино. По предложению Клавдюни меня выбрали в совет по проведению вечера, мы решили пригласить курсантов музыкального училища или суворовцев, — целое событие. К вечеру готовились почти месяц, собирали деньги на цветы, организовывали самодеятельность. И вот — все пришли. Восьмое марта! Парни в белых рубашках, в галстуках, музыканты в мундирах, девчонки разряженные. А он один был в свитере, в стареньком, черном, видно, крашеном, с отвисшим воротом, левой рукой придерживал этот ворот у горла. Но глаза веселые, насмешливые, как всегда. Я уже все знала, что сегодня кончится мое ожидание, может быть, с ним познакомлюсь. Но тогда — если бы люди могли предвидеть, как растут их аппетиты! — мне было довольно глядеть на него сколько захочется. В тот вечер я была уверена в себе, никогда не чувствовала себя такой взрослой, смелой, свободной и понимала, я должна нравиться, должна обращать на себя внимание. Это еще потому, что я ведь была одной из распорядительниц вечера, меня без конца о чем-то спрашивали, ко мне подбегали, я распоряжалась, торопилась, все время в центре, и все шло так, как было задумано, все удавалось.
Кончилась долгая торжественная часть, пионерский монтаж «Мамы всякие нужны, мамы всякие важны», подношение букетов сидящим в президиуме — Клавдюня растрогалась и прижимала к глазам белоснежный платок — потом кончился концерт, на котором Лорка читала стихи, я играла Скрябина, — когда все это, наконец, закончилось и стали шумно выносить стулья, освобождать зал для танцев, хромой, улыбающийся Левушка остановил меня, когда я пробегала мимо их группы (я уже знала, знала, что так будет!), и познакомил со своими товарищами.
Они протягивали руки, называли свои имена, которые я знала, кажется, всю жизнь, улыбались, наперебой острили. Он тоже протянул руку, тоже улыбался и немного воображал, я чувствовала грохот счастья в ушах или грохот стульев за спиной — радиола уже гремела, и грохот своего сердца, я легко говорила, легко отвечала, смотрела и смеялась свободно, как никогда.
Все это продолжалось, наверное, не больше минуты, но я не могла не понять: первый раз в жизни я так смела, так открыта с незнакомым человеком, чего за мной не водилось, и кокетлива и привлекательна в своей школьной, «гимназической» форме, но в тонких чулках и туфлях на невысоком каблучке, — а на руках у меня уже был маникюр без лака, а за лифчиком лежала надушенная ватка, — так делала мама, собираясь куда-нибудь, и Ольга — так всех нас учила бабка, готовя нас в женщины. И я увидела по его глазам и по глазам его товарищей, что я им понравилась, и от этого стала еще счастливее — все плыло и кружилось вокруг. Миша Шпигель, в очках, с заметно подбритыми усиками, сказал: «Айда, братцы, покурим». И они пошли из зала, а в дверях он оглянулся, и за ним оглянулись другие, улыбаясь мне.