— Да-да, сейчас. — Я торопился. — Понимаешь, страны, как звезды, понимаешь, они затухают и вспыхивают вновь…
— Хорошо, — сказал он. — Вон моя гудит. Ты давай тоже домой сразу.
Подлетела мокрая электричка, слепя прожектором и шипя тормозами. За мокрыми стеклами горел свет, люди уютно сидели в тепле, кто книжку читает, кто прислонился к стеклу и смотрит сюда, на улицу, какая станция. Я пошел по мокрым доскам, подняв воротник, сунув руки в карманы.
— Это все ты не выдумывай! — крикнул Гриша, и двери захлопнулись.
— Чего? Чего? — кричал я. Он там делал какие-то знаки за стеклом, крутил головой, но я так ничего и не понял, и электричка ушла. Но он имел, конечно, в виду ученье, так я подумал, что же еще, кроме ученья: все, кто не учился, говорят: учись, а кто учился, бывает, наоборот: зачем, мол, это надо?..
Нас посылали от цеха на картошку — меня, Секундомера, Тому, еще троих ребят. На целую неделю, до ноябрьских праздников. Тогда без конца посылали из города на картошку. Мастер Мишка подошел с двумя списками: в одном — кому ехать, а в другой заносил желающих пойти на оперу «Травиата».
— Чего он там наработает, — сказал про меня Гриша. — Кто это там придумал? Пусть остается, он мне нужен.
— Ну что ты! — сказал я испуганно. — Зачем? Я не отказываюсь.
— Да ты копал ли когда?
— Там копать не надо, — как всегда, весело ответил за меня Мишка, — там картофелекопалка — подбирай только.
— Ты мне не объясняй, — Гриша сердился, видно, недоволен был, что я влез в разговор. — Сам бы и ехал или Титкова вон посылал.
— Только там, наверное, сапоги нужны, — сказал я. — А у меня нет.
— В колхозе дадут, — сказал Мишка и обернулся к Грише. — Ну, писать тебя?
— Ну, пиши, что ли, а что за пьеса-то? Сроду не ходили, надумали!
— А как же, — ответил Мишка. — «Травиата», опера, говорю же, как одна там была вроде дешевки, что ли, а потом завязала это дело. Про любовь в общем.
— Гм. Почем билеты?
Мишка назвал разные цены. Гриша глянул на меня, повел глазами в сторону, опять хмыкнул.
— А сапоги там ни черта не дадут, не трепись, — сказал он Мишке.
— Конечно, кто ж ему даст, — вдруг согласился Мишка, — откуда там сапогов наберутся? Так писать, что ли?
Гриша смотрел на меня, а я на него. Потом я сказал:
— Это красивая опера, грустная такая.
— Ты видел?
— Да, слушал.
— Оперы еще… — Гриша усмехнулся и махнул рукой. — Ладно, валяй, какие получше, где наша не пропадала!
Мишка стал записывать, примостясь тут же, на станке.
— Два?
— Два, конечно, один, что ли, я пойду? А сапоги, — он обратился ко мне, — я тебе принесу. Ты какой носишь?
Я сказал.
— Ну, в самый раз. И еще бушлат у меня есть брезентовый.
— Ну вот, видали! — сказал Мишка не то про оперу, не то про бушлат.
— Когда уж это кончится. — Гриша опять хмурился. — Прошлый год ребята ездили, из-под снега уже ее доставали, и обратно…
— Шефство! — ответил Мишка. — Помощь города селу!
— Пошел ты! — сказал Гриша.
На другой день он принес мне бушлат и сапоги.
Крепко меня выручила Гришина одежка!
Я не буду рассказывать про ту неделю в деревне — скажу лишь, что вернулся я и все никак не мог забыть эту картошку, которую мы действительно выбирали уже из-под снега, из грязи, а потом она смерзалась в ворохах, потому что ее не вывозили: машины буксовали, их самих вытаскивали тракторами, а снег сыпал и за ночь заметал все, и по бесконечному белому полю, как могильные курганы, стояли белые бугры, которые мы накануне натаскивали, насыпали ведрами. И зачем нас только посылали, отрывали от работы, кормили, гоняли машины?.. Тома у нас там заболела, и ее положили на печь, а до этого все мы спали в избе на полу, и тут же на полу сушилась у хозяев рассыпанная картошка.
Снимая вечером и натягивая утром тяжелые сырые сапоги (Секундомер меня учил, как накручивать портянки), я всякий раз вспоминал добрым словом Гришу.
Мы вернулись под праздник, пятого или шестого, на работу вышли девятого. Я бежал, спешил, оказывается, успел соскучиться, и не терпелось повидать Гришу, Володьку, узнать, как там прошел их культпоход на «Травиату». Мне вроде тоже обрадовались, и Гриша.
Про «Травиату» он сначала не стал много рассказывать, видно, не хотел меня обидеть.
— Да, красивая вообще штука — эта опера, — а сам усмехался. А потом сказал: — Поют там, понимаешь, и ничего сперва не разберешь, вроде не по-русски, я только под конец вник, улавливать стал. Вчетвером как затянули каждый свое — где тут понять? Но вообще интересно, конечно…