С каждым ответом бабка все больше качала головой и так посматривала на меня, что хотелось вскочить, закричать. Потом сказала: «Ну что ж, по крайней мере, в отличие от других вы хоть знаете, чего хотите». И опять выразительно поглядела на меня, потому что я тогда еще не решила, в какой институт подавать: в медицинский, геологоразведочный или, может быть, в иняз. Я сказала: «Другие хотят, чтобы их оставили в покое».
Я чувствовала себя виноватой, что зазвала его, позволила бабке устроить экзамен человеку, впервые переступившему порог дома. И я со злобой говорила ей потом, что это мещанство, она всю жизнь учит нас интеллигентности, а сама поступает как черт знает кто.
Бабка похохатывала: «О, мать моя, как ты распалилась! Уж не влюбилась ли, а? — Потом сказала: — Ну что же, юноша забавный, забавный, это уже новенькие какие-то пошли. Не хам (она вечно всех делила на хамов и не хамов), неглуп. Ничего, ничего. Но только ты ему не пара». Я снова взвилась: «Чушь! Пара, не пара! При чем тут это? Уже в дом никому нельзя прийти, сразу: пара, не пара! И почему это он мне не пара, интересно! Что я, принцесса?» Бабка усмехнулась: «Ну, во-первых, действительно, не принцесса, до принцессы тебе далеко; а во-вторых, я сказала: не он тебе не пара, а ты ему не пара. Да-да, не усмехайся, ты еще вспомнишь эти слова». С ума сошла, еще новости, я ему не пара! А кто ему пара?..
Он, как ни странно, не обиделся, сказал потом о бабке так: «Да, ничего себе. Но, по крайней мере, стоящий противник». Однако я поняла: к нам в дом он вряд ли будет приходить с открытой душой. А мне так хотелось, чтобы он всем им понравился, чтобы они поняли его и полюбили.
Как-то мы отправились гулять вечером. Москва была нарядная, чистая, воскресная. Он зашел за мной домой, я уже ждала его, встретила в прихожей, хотела сразу уйти, но вышла мама, потом отец, пришлось познакомить его с ними тоже. Мама равнодушно скользнула глазами, протянула расслабленную руку, как она протягивала ее знакомым мужчинам для поцелуя, а отец вдруг громко икнул, оглянулся испуганно на маму, и ему уже стало не до нас. «Деточка-а! — протяжно сказала мама вслед. — Не позже одиннадцати!»
На нем была темно-зеленая курточка, из которой он вырос, но которая очень ему шла, белая рубашка без галстука, тяжелые ботинки начищены. На Таганке, у метро, он купил у цыганки два тюльпана — это были первые в жизни цветы, которые подарил мне юноша. Мы спустились на набережную, пошли по направлению к центру, к Кремлю, под мосты; на теплом каменном парапете сидели девушки, болтая ногами, а возле них стояли парни; и мелькали лица, лица, и песни слышались, и обрывки слов, и нас, медленно идущих рядом, в полуметре друг от друга, провожали глазами, и все глядели на мои тюльпаны и, казалось, понимали, откуда они у меня. Он смешно рассказывал, как они с мальчишками отмечали вчера Первое мая. Я смеялась, а потом спросила, почему они собираются без девчонок. «Как без девчонок? — спросил он. — Были девчонки». Он рассмеялся, а мне захотелось бросить его тюльпаны в реку. «Из семнадцатой школы?» — спросила я, вспомнив Синицыну. «Почему из семнадцатой? — Он удивился. — Из семьдесят третьей». Потом я узнала, что никакой Синицыной у него и не было.
У меня всю жизнь плоскостопие, я никогда не могла долго ходить — уставали ноги. Но с этого вечера я забыла о плоскостопии, о том, что туфли на каблуках: мы могли за несколько часов пройти от Таганки до Сокольников и обратно или до Пироговки, до Ново-Девичьего. Однажды сели на трамвай, а у него не оказалось ни копеечки. И у меня не было с собой кошелька. С тех пор я стала брать с собой деньги, и мы могли ходить в парки, брать билеты в кино. «Ты прости меня, — сказал он как-то, — у меня совсем не бывает денег, очень редко». — «Ерунда, — сказала я, — у меня-то есть». — «Ерунда, конечно», — согласился он, но все-таки ему было неловко, я видела и старалась не звать его в кино или кататься на речном трамвайчике.
Мы гуляли и гуляли, хотя до экзаменов оставались пустяки, шли контрольные, все зубрили билеты и дрожали, как водится. Бабка, которая никогда не понуждала меня к занятиям, полагалась на мою аккуратность, ворчала, что добром это не кончится, я провалюсь. «Глупости!» — отвечала я и убегала.
Мы привыкали друг к другу все больше, и круги наших жизней постепенно находили один на другой. И, конечно, я ему нравилась. Зачем бы он стал гулять со мной, оставлять ради меня своих товарищей, все мне рассказывать? Но он не любил меня, вот в чем дело, не полюбил еще, я все делала сама. Это я открывала ему себя, это он был нужен мне. Но я думала, что и его час придет, надо лишь подождать немного, еще подождать. Но как было ждать, если я уже не могла без него? Как ждать, когда всякая встречная девчонка на улице — так мне казалось — обламывает об него глаза, и он может точно так же увлечься еще кем-то, как увлекся мною.