Только однажды я увидела в его взгляде ту нежность, которую хотелось мне увидеть. Мы сидели как-то днем в маленьком, облюбованном нами скверике на берегу Яузы, неподалеку от моста, по которому шумно шли трамваи и машины. Вокруг каменно громоздился город, поднимались мачты радиостанции, по набережной тоже грохотали грузовики. Сквер разбили совсем недавно, насадили кусты тальника и тоненькие липы, он насквозь просматривался. Было жарко и пусто, мы сидели на длинной скамейке, повторяли билеты по геометрии. Он курил сигареты из маленькой красной пачечки. Я сказала, что мне хочется пить или мороженого. Он быстро поднялся. «Посиди, сейчас принесу». — «Не нужно, не нужно», — пыталась его остановить, хотя приятно было, что он пойдет для меня куда-то за мороженым. А бежать надо было либо к Землянке, либо к Курскому вокзалу. И он побежал. Миновав сквер, поднялся на мост, помахал оттуда рукой, побежал дальше. В своих тяжелых ботинках, все в одной и той же ковбоечке с закатанными рукавами, — побежал, пропал среди улицы. Обыкновенный мальчишка, таких много. Длинный, худой. И никто не знает, что значит для меня этот человек. Мне было так хорошо в эту минуту, я никогда в жизни не испытывала ничего подобного, хотелось сразу смеяться и плакать. И я думала: пусть он придет сейчас, пусть вернется, я обниму его, прижму к себе его голову. Так хочется.
Прошло минут семь-восемь, я не отрывала взгляда от моста и увидела: он с белой пачкой мороженого в руке первым выскакивает из троллейбуса, мчится вниз, ко мне. И когда подбежал, сел, не мог перевести дыхания. Потом спросил: «Ты… что так смотришь?» А я чувствовала, что вот-вот заплачу от нежности, опустила глаза, занялась мороженым. Он дотронулся. «Ты что?» Я взглянула на секунду и тут увидела, как ласково, как прекрасно он на меня смотрит.
А еще раз, тоже днем, мы спешили в кино, и тут хлынул ливень, да такой, какие только весной бывают, в мае, один из первых. Ждать нельзя, там ребята. Шпигель и Ильин, с которыми я познакомилась теперь уже по-настоящему, дождь гремит, как водопад, машины летят на водяных прозрачных крыльях, водосточные трубы сотрясаются и ревут. Мы смотрим на это светопреставление из подъезда, а потом я снимаю туфли, он хватает меня за руку, и мы выскакиваем под дождь и бежим. Он чуть впереди, тянет меня, я кричу, захлебываюсь, смеюсь, он тоже. На нас смотрят из всех подъездов, окон, магазинов. Мы промокаем в одну минуту, в полминуты; через улицу, через поток, по колено в воде. И снова бегом, и он тянет вперед и вперед, я спотыкаюсь, чуть не падаю, он подхватил, обнял, удержал — мокрую, с прилипшими к щекам волосами. И так мы врываемся в кино, я ступаю босиком на кафельный пол, с нас течет, вид у меня самый неприличный: платье облепило, в руках туфли, голова будто из-под душа. Видела бы бабка! Но он опять глядит на меня с нежностью, весело и трогательно. Мне же хочется еще и еще бежать, и еще споткнуться, чтобы он подхватил, удержал и я бы на секунду приникла к нему.
Потом были долгие, невероятно долгие, слившиеся в один день, дни экзаменов. Я занималась одна, меня никуда не пускали, в одиннадцать я аккуратно ложилась спать: я шла на медаль. Несколько дней подряд приходил Сибиряков (о нем позже), занимался со мною английским. А к двум последним экзаменам я готовилась уже на даче. Они занимались своей четверкой, потом к ним вдруг присоединилась Лорка. Они бегали по городу узнавать темы, писали шпаргалки, сидели в читальнях. Звонили мне по телефону. «Я буду за тебя кулаки держать». — «А ты ругай, ругай меня завтра посильней часов в двенадцать». Он издевался, говорил, — это позорно так дрожать из-за отметок. «Все равно ведь сдадим, а медали получать, по-моему, по́шло». Но сам получал пятерку за пятеркой, он решил подавать в Куйбышевский, в строительный.
Потом у него заболела мама, мы опять не могли встречаться. А я сидела на даче, устала, у меня начались головные боли и шла носом кровь. Приезжала Лорка, тараторила, рассказывала, что все собираются ко мне, но никто не приезжал. А потом и Лорка исчезла. Я приехала как-то в город, звонила по всем телефонам, никого не нашла. Он меня забыл, он меня оставил.
Бабка следила за мной и повторяла, как она повторяла то же самое когда-то сестре Оле: «Ты, мать, не куксись, ты читай, читай. У вас ведь, мои милые, талантов никаких не наблюдается, все терпением надо брать, образованием, вот этим самым местом. Читай, читай». А я все время хотела написать и даже пыталась короткое, простое письмо: «Пожалуйста, приезжай, мне нужно с тобой поговорить. Я больше не могу не видеть тебя». Смешно. Письмо Татьяны к Онегину. «Никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает…»