Господи, как я помню эти летние дни, это девическое одиночество, это ожидание на даче!.. Кончена школа, впереди институт, прекрасное лето, — что еще надо, живи да радуйся. Но тоска такая, что, куда идти, кем быть, уже не имеет значения. Какая разница, разве я принадлежу себе? Разве сама могу решать свою судьбу?.. Но ведь он ушел, говорила я себе, он меня оставил. Нет, этого не может быть, недоразумение. Все-таки следует написать. Хотя бы так: «Что с вами? Здоровы ли вы? Бабушка и то о вас спрашивает…» Бабка действительно спрашивала, — правда, как! — «Этот сын каторжника, кажется, исчез с нашего горизонта?»
Я жалела, что в первое время так много рассказывала о нем: что у него не бывает на трамвай, что он ездит куда-то на 43-й километр копать огород и сажать картошку. Когда он звонил, то обычно не здоровался с тем, кто брал трубку, — просил сразу меня. И по этому поводу бабка не раз говорила, что твой, мол, Ромео все-таки хам, как, впрочем, вся нынешняя молодежь хамы. Я злилась и отвечала, что он мне нравится и мне все равно, есть у него заплатки на штанах или нет. «Да ты ему не нужна, — не унималась бабка, — он наверняка уже имел дело с потаскушками, знаю я таких, мне довольно было поглядеть на него один раз». (Где она видела этих потаскушек?)
Зачем она так упорно старалась настроить меня против него? Может быть, уже тогда лучше меня понимала, что все слишком серьезно? Она ведь умная, хитрая, видит все насквозь. Клевещите, клевещите, что-нибудь да останется. Но и на самом деле задумаешься: нужна ли я ему? Была бы нужна, не пропадал бы. А может, ему действительно нужно другое от девушки? Разговоры разговорами, но ведь делиться своими мыслями можно и с друзьями. Разве молодые мужчины, и даже женихи, не ходят к другим женщинам? А «Жизнь» Мопассана? Мы влюбляемся, идеализируем человека, думаем, что он такой, каким кажется или каким мы хотим его видеть, а на самом деле он ведет другую жизнь, и сам совершенно другой. Как узнать истину, как понять?.. А если бы, думала я, он захотел от меня э т о г о? Даже страшно представить. Хотя почему же страшно? Разве мне самой не хочется, чтобы он меня целовал, прикасался ко мне? Разве не снилось, как он несет меня куда-то на руках, опускает на траву, разве?.. Нет, не нужно, об этом не нужно. Страшно. Об этом нельзя.
Вот так я жила тогда, думала, тосковала, лежала, сидела в бабкином кресле у окна, читала, ничего не понимая и устав от всего. Так я жила, пока однажды не вбежала вдруг Валя в сарафане, с недочищенной картошкой в одной руке и ножом в другой, с дурацкой, радостной улыбкой: «Аль! Там тебя!» — и показала рукой с ножом на улицу.
В самом деле, во дворе, у стола юноша в ковбойке с закатанными рукавами говорил с бабкой, которая варила варенье, а на стуле сидел улыбающийся Левушка. Я смотрела, прижимала к груди книгу, комок стоял в горле, я была счастлива».
«…Весна, экзамены, мы встречаемся каждое утро. Мой друг Мишка звонит о чем-нибудь напомнить, а меня уже нет. Один раз пришли, а льет такой дождь, ну, стеной. Она, конечно, с зонтиком, туфли на микропорке, аккуратистка, а я мокрый до нитки, прыгаю, под зонтик вставать не хочу, не люблю. Не заметили, что мы уже на открытом месте, у школы. Там все к окнам прилипли, весь ее класс таращится, с четвертого этажа. Потом ее Лорка, подруга, сострила: «Вас, смотрю, уже водой не разольешь…» Кстати, эта Лорка мне нравилась, мы один раз вышли вместе из читальни и проговорили часа три. Но вечером, когда я прибежал к Алине на свидание с букетиком, она — раз! — без слов, букетик в урну — и от меня. «Что? Почему? Объясните?» — «Что вы ко мне пришли? Идите к Лоре». Вот так. Но мы не целовались, ничего такого, удивляюсь, какие мы были и называли вот так друг друга на «вы», смешно.
А там лето, дача, Никольское, я на дачу стал к ним ездить, познакомился с бабкой, и звери у них замечательные были: кошка Мышка и собака Кошка, это бабка их так назвала, бабка у нее была уникум, «осколок империи» — сама себя так называла, теперь таких уже нет.
Так и вижу: электричка, на которой я мотаюсь каждый день с Курского в Никольское, белая церковь справа от станции, кладбище, пруд, лес, а слева — дачи, поселок и молоденький лес, лесопосадка, березки ниже человеческого роста, так и называется: Вшивый лес. Теперь там уже город, Москва, метро, а тогда — только эта церковь да поселок.
У них был пижонский, всем на удивление, участок, по бабкиной тоже прихоти: зеленая трава, несколько старых сосен, две рядом, можно гамак натянуть, — и в глубине, за кустами сирени и жасмина, обширный дом, крашенная в зеленое крыша. Ни огорода, ни грядок, ни картошки — этакая английская лужайка. Молодой мужик-сосед приходил косить для своей коровы, тут же сено сохло, стояли все лето два стога, за это им носили молоко. Можно было вольно бегать, валяться, играть в старинную игру «серсо» — набрасывать кольца на деревянные шпаги. Заборчик стоял тоже редкостный по нашим нравам: низкий, сквозной штакетник — с участка видно улицу, а с улицы — участок и дом вдали. Июнь, жара, скучно, тургеневская девушка в льняном платье сидит под отцветшей сиренью в старом плетеном кресле, читает «Войну и мир». Хоть и отличница, у нее медаль, но, говорят, поступить в университет трудно, и именно медалистов гоняют на собеседовании, даже хуже, чем на экзаменах. А у девушки с литературой отношения прохладные, она собирается на физмат. А в Толстом вообще ничего не понимает. А сейчас не понимает тем более.