Все время, что я жила у Сибирякова, к нам в гости ходил Лёся, Леонид Францевич Ноль. Он навещал бабку, потом от бабки шел обычно ко мне. «Позвоните бабушке, — канючил он без конца, — позвоните, не будьте эсэсовкой, никто ни в чем не виноват, а она вас любит».
«Я ее тоже люблю», — говорила я, но не звонила. Мой дом, бабка, мать, Петя, Никольское — все находилось словно в другой стране, на ином материке, а не в трех остановках метро. Даже не могу объяснить, отчего я д о т а к о й с т е п е н и была обижена на них, — точно всех похоронила. Впрочем, иногда я звонила; ни я, ни бабка не выдавали своих чувств: как дела, как здоровье, все нормально, спасибо. Ни просьб, ни слез, ни объяснений. Мы объяснялись с ней по ночам, когда я лежала и глядела в потолок и знала, что она в этот час точно так же разговаривает со мной.
Когда бабка заболела и ее отправили в больницу — весь наш дом уже был разорен, — я отдыхала на Рижском взморье, куда Саша достал мне путевку, а Лёся проводил на поезде, — я гуляла по прекрасному летнему белому пляжу со своим пузом, кормила чаек и ничего не знала. И умерла бабка без меня: я была как раз в роддоме и рожала в муках свою девочку».