Он услышал, как Воронов вдруг сказал теперь что-то насчет молотков: «где молотки» или «вот молотки». Горев сам отнес их к ручью, положил замокать. Завтра они опять уйдут с Оксаной в маршрут. Толя останется. Пусть коптится, может, пройдет наконец у него живот за три дня. Договорились идти на три дня, надо торопиться, черт их знает, эти пожары, как они себя поведут дальше. Им-то идти в сторону пожара, навстречу.
Оксана Семеновна тоже говорила теперь что-то насчет карты, продуктов: какие положить продукты. Все эти дни они ходили налегке, а завтра опять придется тащить тяжелый рюкзак, ружье, чайник. За три дня будет, наверное, удобный случай поговорить, он ей даст понять, что ему все равно, пусть не думает, не такой уж он дурак, а она, наверное, вообще считает его идиотом. Это она не зря тоже, должно быть, спрашивала тогда насчет стихов и дневника. Ну конечно. И с подковыркой, видимо, спрашивала, а он, кретин, не понял, продолжал изображать из себя дамоклов меч. Стыдобушка, ну и стыдобушка. Как будто не двадцать один год, а пятнадцать, честное слово. Ну ладно, довольно. Завтра в маршрут, и все. Портянки постираны, молотки замокают, ружье вычищено. Все в порядке, как у юного пионера. Спать. Еще бы ветер…
Потом Горев снова повторил про себя их разговор, то, что слышал, и стал соображать, о чем это они говорили. Пришли и устроились рядом в палатке Оксана Семеновна, а за ней Воронов, и Горев подумал впервые, что это тоже не сладко женщине — быть вот так все время с мужиками, спать с ними бок о бок, все делать с ними наравне, не отличаться от них. Как это она сказала? «Просто я баба…» И никого у нее нет: ни семьи, ни детей, и ходит вот так с весны до глубокой осени. Нет, спать, спать, сказал он себе, что это я разжалобился?
Они не успели достроить шалаш — ливень обрушился сразу, плотный, в грохоте грома. Непрестанно блестели синие и розовые молнии. Последние ветви набросали кое-как, накинули сверху еще прозрачную длинную пластиковую штуку, вроде скатерти, которая у них была с собой, забились, уже мокрые, подхлестнутые дождем, горячие от поспешного своего строительства в тесный, пахнущий хвоей и дымом шалаш. Гроза копилась и густела весь день, они еще страшились, поминутно глядя в небо, не прошла бы стороной, и теперь рады ей были, но уж что-то она слишком.
Шалаш пробило тут же, длинно закапало, только под этой пластиковой покрышкой и можно было спастись, и они сидели, тесно прижавшись плечом к плечу. У Горева так и остался топор в руке, а Оксана Семеновна все продолжала смеяться, как смеются застигнутые дождем. Пусть льет, не жалко и промокнуть! Было только семь часов, но потемнело по-ночному, и молнии били одна за другой, и в их блеске толстые прямые струи стеклянно вспыхивали то синим, то красным. Все скрылось вокруг в водяном дыму, гудела под ливнем тайга.
Оксана Семеновна стянула с головы мокрую косынку, волосы ее рассыпались, она подобрала их кверху, как тогда, на отмели у Каменки. Лицо горело, и глаза блестели весело, только с каждым ударом грома она пригибалась, и видно было, что боится. А Гореву хотелось орать и прыгать, потому что гроза всегда действовала на него, как вино, он весело дурел и рвался бежать, орать, влиться в это могучее столпотворение. С каждым особенно сильным ударом он радостно и победоносно поглядывал на Оксану Семеновну.
— У меня мать говорит — грозы грешники боятся…
— А я грешна, батюшка, грешна. — Она потешно перекрестилась.
Оба дня, что они находились вдвоем в маршруте, они вот так разговаривали — опять шутливо, легко, подтрунивая друг над другом, как в самом начале. И это было хорошо — и он и она чувствовали, что хорошо.
Думали, что ливень прольется и кончится, но не тут-то было: они сидели минут сорок, ожидая, а дождь не затихал. Откуда только бралась его сила?
Потом Горев полез на корточках в глубь шалаша, пытался изнутри подправить крышу, но работа его была без толку: где он прикасался, оттуда сразу начинало лить. Он совсем вымок.
Похоже было, что зарядило на всю ночь. Как же спать тут?
Они открыли банку тушенки, поели с хлебом, погрызли сахару. Дождь уже не радовал. Пока ели — молчали. Гроза постепенно отошла, гремело теперь далеко — где-то как раз над Толей Вороновым (как-то он там, бедолага?), — лило, хоть и не с такой силой, но все равно густо. Надо было устраиваться на ночь. Но как? Да и вообще спать не хотелось. Хоть и устали — день тянулся длинный, душный, но сейчас все прошло. Достали чехлы от мешков, со смехом стали примериваться, как лучше лечь, где меньше льет.