— Приветик! — закричала Лена звонко. — Все отлично! А вы что обманываете, где же книжка?
Алеша обещал книжку про Маяковского, где всякие его письма, но не несет и не несет.
— Я не обманываю, я просто понял, что тебе еще ни к чему.
— Что значит ни к чему?
— Молодая еще, нос не дорос.
— Ну, Алеша, это просто…
Тут Лена увидела Вику, которая нагишом, с тюрбаном из полотенца на голове и с прижатой к груди рубашкой выскочила на порог ванной.
— Меня?
— …это просто… просто… как вам нехорошо!
— Меня, что ли? — повторила Вика.
— Тебя, тебя. Вот Вика тут, Алеша. Я и сама могу достать, если так, подумаешь!
Вика уже подошла, оставляя мокрые следы на полу, нетерпеливо тянула руку.
— Как ты все-таки разговариваешь, — успела она прошуршать. — Он тебе не мальчик!
— Подумаешь!
Лена отдала трубку, тут же запулила мячом в стену, поймала его ракеткой и принялась кричать и прыгать.
— Трам-па-ра-рам!
Молодая я еще? Хорошо! Нос не дорос? Хорошо! Теперь вы целый час будете болтать? Ладно! Удар, удар, удар! Так, так! Трарам!
— Что? Я ничего не слышу, минуточку, Алеша… Лена, да прекрати ты свое идиотство, дай поговорить!..
— Ты теперь час будешь говорить, что ж мне и не дышать теперь! Трам! Па! Рам!
— Не твое дело!.. Нет, Алеша, я не тебе… Да, она… Все этот ваш дурацкий теннис. Что?..
— И не дурацкий! И не дурацкий! Па! Ра! Бам!.. С тебя целая лужа натекла, учти, я подтирать не буду!
— Да, я слушаю… Что?.. Закрой там форточку, слышишь?
— Трам-па-па-пам!
До чего она розовая вся, гладкая, чистенькая, не только прыщика — родинок и тех нет. Еще даже видно немного, где летом не загорело. Но не толстая, просто плотная такая. А ноги-то! Так даже красивее, когда их целиком видно. А коленки продолговатые, как у статуи. Венера Аполлонская!
— Трам! Па! Выпад!
И отчего это она становится такая противная, когда слышит эти их бесконечные разговоры по телефону? Сама чувствует, какая вредная и противная. Но и в самом деле, неужели нельзя сказать, что я, мол, из ванны, стою голая, позвони попозже. Такие важные дела — куда там!
— Вик, если ты долго, я сейчас ванну займу, учти!
— Отстань!.. Да ну, как не ругаться, я уже просто не могу с ней, честное слово! Хорошо тебе говорить! Это же идол какой-то, а не человек!
— Сама ты идол! Венера Милосская!.. Алеша! — заорала Лена издали. — Она голая, она простудится!
Викино тело уже не блестело от воды и из розового превращалось в мраморное.
Нет, ничего не помогает, говорят и говорят. Как приклеенные. Хлопнуть бы ракеткой по мягкому месту!
Лена закрыла форточку, сходила в ванну, принесла оттуда халат, бросила его Вике на плечи.
— Я и в самом деле иду под душ, слышишь?
— Да иди, иди, оставь меня, ради бога, в покое. Спасибо. Иди.
— Ради бога, ради бога! — все-таки отдразнилась Лена.
Она взяла прыгалки и стала скакать в прихожей и петь:
— Вот и смена караула, трам-па-па-ра, трам-па-пам!..
Вика не выдержала больше, потащила за собой телефон, дотянулась до двери и так пнула ее своей античной ногой, что весь дом загудел, будто не нога, а пушка.
— Псих! — крикнула Лена в последний раз уже в закрытую дверь и пошла наконец умываться. «Ну и вредина я, ну и вредина», — говорила самой себе с удовольствием. Будто важное дело сделала.
Но уже в школе, на уроке, перед самой контрольной, когда и листок лежал на парте, и условия задач были написаны на доске, и надо было думать об этих задачах, Лена вдруг взглянула в снежное окно — она сидела у самого окна слева, а Маринка справа, — и ей внезапно пришло в голову, что она нехорошо себя ведет, недобро и глупо. Она тут же увидела себя с ракеткой, как прыгала и орала, и стало вдруг стыдно. У них все-таки любовь, все серьезно, она, конечно, может думать что угодно, подходят они друг для друга или не подходят, но, в конце концов, ее никто не спрашивает, не ее это дело, а вредничать ни к чему. Любовь — это как праздник, вон они какие все время, что Вика, что Алеша, а она ходит на этом их празднике злая и надутая. Вот была бы она сама на месте Вики, а кто-нибудь без конца язвил и надоедал, да она бы голову оторвала, Вика еще молодец, старается не обращать внимания. Нет, пусть, пусть им будет хорошо, чего уж, пусть.
И с этой минуты Лена решила, что будет доброй и внимательной, станет им помогать, будет их любить, она и теперь их любит. Да, пусть будут счастливы, а уж она… она может уйти. Вообще уйти, исчезнуть, она уже не маленькая, можно уехать куда-нибудь, пусть живут здесь, поселятся в маленькой комнате, нет, пусть даже в большой. Они не узнают, где она, и, может быть, только через пять или десять лет, взрослая совсем, она приедет к ним. Она войдет, высокая, знаменитая, — может быть, станет чемпионкой и только что вернется откуда-нибудь из Америки или из Индии или, может, станет физиком или геологом, словом, это неважно, но она войдет, и они будут сидеть и пить чай, как всегда, и, конечно, ее не узнают сначала… Нет, не так. Они увидят ее портрет в газете или услышат по радио, и Вика закричит: «Подумать только, это ведь наша Малютка!», а Алеша с грустью скажет: «Да, как странно, это она…» А Лена усмехнется и скажет им: «Простите, что я так глупо себя вела, но я ведь была совсем девчонка, помните, меня еще называли Малюткой?» — «Нет, — скажет Алеша, — я уже тогда понимал вас и понял, что вы помогли нам…» — «Да, мне было нелегко, — признается Лена. — Но, впрочем, теперь это все в прошлом. Я рада, м о й д о р о г о й, что вы счастливы…»