Она не пошла вдоль катка, где было весело и огни, а свернула в переулок, тихий и темный, сначала почти бежала и задыхалась, а потом убавила шаг. Никогда она еще не чувствовала себя такой злой. Что это? Откуда в ней было это? И не проходило чувство несчастья. Слезы сами катились из глаз. Они иногда с Маринкой наревутся вдвоем — это у них называется «плакать на тему», например, что экзамены не сдадут, или на тему «меня никто не любит» — напридумают, наговорят, такая в конце концов грусть возьмет, что невольно заплачешь. А теперь и придумывать ничего не надо, и тема очень простая: «Я одна, я одна на всем свете, никому я не нужна, никому до меня дела нет, все люди сидят парами и держатся за руки, им тепло, а я одна на темной улице… Как было бы хорошо умереть! Пусть бы они тогда почувствовали, пусть бы лили слезы, но поздно…»
Когда Вика вернулась в двенадцатом часу домой, Лена еще не спала: стирала в ванной над умывальником чулки и воротнички. Вика заглянула в ванную и, будто что-то вспомнила, вошла. Выражение у нее сделалось решительное, она затворила за собой дверь и крючок набросила. Остановилась у Лены за спиной. Они видели друг друга в зеркале — у Лены лицо, распухшее от слез и угрюмое, на голове неуклюже повязана косынка ситцевая, Вика румяная с мороза, красивая, рот свеженакрашен (наверное, в подъезде, у самой двери красила).
— Хорошо, что ты не спишь, я хотела с тобой поговорить.
Взгляд у сестры был отчужденный, изучающий. Лене не по себе стало; показалось, что Вика сейчас будет ее уличать в чем-то. Злость уже прошла, и было какое-то бессилие и безразличие. Зачем она дверь закрыла, что-нибудь это значит.
— Твое поведение недопустимо. Я понимаю: переходный возраст и все такое, но надо же приличия хоть какие-то соблюдать.
Лена продолжала стирать и не смотрела больше в зеркало, она боялась, что Вика заговорит сейчас про Алешу.
— Что тебе не нравится, почему ты как зверек какой-то все время?.. Ты не думай, я не собираюсь тебя ругать, но мне… Я же все-таки твоя сестра, могу я знать, что с тобой происходит?..
Лена взглянула в зеркало: Вика поправляла прическу, чуть повернув голову и красуясь. Ее вид так не соответствовал ее тону и тому, что она говорила, что казалось: это не она произносит слова, а кто-то другой. Вид ее изменился в две минуты — стоило ей эти две минуты провести перед зеркалом. И даже голос смягчился. До того она нравилась себе.
— Вот мы говорили сейчас о тебе с Алешей, он очень…
«Ах, вот что, с Алешей! Это он, наверное, ее и надоумил! Но что он мог про меня говорить?!» Она представила, как они выходят из кино, как идут мимо катка и Алеша говорит о ней, о Лене.
— И ты должна знать, что есть люди, с которыми ты можешь поделиться… Что ж мы, враги тебе? Слава богу, я сама была в твоем возрасте, сама была такая…
«Трудно поверить, что ты была такая. Ты, наверное, была вроде Маечки Барской…»
Лена отжала чулки, положила их на угол умывальника и сидела теперь на холодном краю ванны, запахнув халат и глядя в пол. Ей опять хотелось плакать. Место у зеркала освободилось, Вика стала ближе и могла смотреть на себя без помех.
— Пойми, я тебя не ругаю, но ты моя сестра, а я, в сущности, не знаю, что с тобой, ты никогда не поделишься… Ну что ты молчишь?..
«А что говорить, чего она хочет?» Лена слушала, а сама считала шашечки на полу, сколько белых и сколько коричневых, и все равно она была одна.
Вика вдруг взяла Лену за подбородок и подняла ее голову. Это было неожиданно, и Лена встретилась с сестрой глазами.
— Ты плачешь? Да что с тобой, в самом деле? Лена?
— Не надо, пусти…
Глаза у Вики были большие, темные и глядели издалека, как недавно в кино, но вдруг переменились, и Лена увидела в них жалость и участие. Ей вдруг захотелось уткнуться Вике в живот и зареветь изо всех сил.
— Лена!
— Пусти, пусти!
Вика пыталась присесть перед ней на корточки, но Лена вырвалась, схватила свои чулки, слезы так и катились, было стыдно, и она вытирала лицо мокрыми чулками.
— Я с тобой по-человечески…
— Не надо… никого мне не надо… пусти…
Нет, е й Лена не могла ничего объяснить — объяснить можно тому, кто понимает. Вон Маринка, с нею молчишь, а она все равно понимает, или Алеша… нет-нет, никакого Алеши больше нет, не хочу, все обман, измена, она ему нужна, как собаке пятая нога, это ведь все из-за Вики, только из-за Вики он с нами хороший и добрый, мы сами ему не нужны. Да и что объяснять, как будто она сама знает, отчего плачет? Просто все ужасно, такое горе, и она сама ужасная, она, наверное, очень плохой человек: ведь хотела быть доброй, помогать им, любить, а вон что вышло. Какое в ней было зло, какое страшное зло! И Вика, конечно, в сто раз лучше ее.