— Может, тебе Галю еще позвать?
— Можно и Галю, только не сразу, ладно?
— Эх, Чагин, Чагин!..
— Вот и я себе, знаешь, все время говорю: «Эх, Чагин!..» Ты позовешь?..
— Я скажу, если захочет…
— Скажи, я очень прошу.
Лера сказала Ларисе. Та хмуро и молча выслушала, и Лера подумала, что она не пойдет к Чагину. Но вечером, заглянув в палату, увидела: Лариса сидит на табурете у него в изголовье, Чагин, приподнявшись, полусидя, тихо говорит ей что-то, усмехается. «Ах, дуры мы, бабы!» — сказала себе Лера и пошла домой одна.
А еще через несколько дней она опять ехала по рокадной дороге на вездеходе, но уже по другому ее отрезку, в деревню Сходенку, в сумерках, в пургу. Из Сходенки за нею пришел этот вездеход. Ворвался в больницу огромного роста мужик с широким лицом, в тулупе и длинноухой шапке.
— Девушки, сестрицы! — закричал умоляющим голосом. — Доктора нам! Скорее! Жена помирает!
Лера только что закончила операцию. Она вышла в фартуке и желтом халате, на которых остались кровавые пятна, в перчатках, лишь сдернула вниз маску. И она помнила, что во время операции кровь брызнула ей в лицо, и, наверное, теперь на маске и шапочке тоже пятна. Она остановилась в дверях, и они встретились глазами с приехавшим — тот взглянул ошарашенно. Лера поняла, что там действительно плохо.
— Размываться! Быстро! — бросила она. — Клава, со мной!
Клава была теперь ее лучшая сестра.
И вот вездеход рычал изо всех сил, пробивал сильными белыми лучами снег, бились на стекле «дворники», и водитель, молодой парень в армейской шапке и бушлате, с силой давил на рычаг и совсем прилипал к окну, вглядываясь в дорогу.
— Почему по рации не вызвали? — кричала Лера Аршинову — так звали приехавшего в тулупе.
Аршинов поднимал ухо у шапки и кричал в ответ:
— Чего?
До него не доходило, о чем спрашивают. Он только время от времени понукал парня:
— Давай, Сергуня, давай!
Сергуня отвечал за него:
— Там вызывают! А мы пока поехали, верней дело-то!
— Как она там? — спрашивала Лера, и Аршинов опять чевокал, а Сергуня говорил:
— Плохо, видать, скорчило всю, женское чего-нибудь.
— Ты давай, давай! — шумел Аршинов.
— Давай на Курском вокзале колбасой подавился! — отвечал Сергуня и опять прилипал к стеклу.
Скоро совсем стемнело, они ехали уже больше часа. На каком-то месте Сергуня сполз правой гусеницей с дороги, тут же вырвался обратно и вдруг выругался:
— Костыля́ тут увидишь, ежа́, падла, увидишь!
Лера засмеялась и крикнула:
— Паралича́!
— Богучанская, что ль? — спросил Сергуня, глядя на нее, как на родную.
— Вроде того, — ответила Лера.
Она вдруг успокоилась и решила, что все будет хорошо.
Ночь эта, однако, вышла страшная — может быть, первая такая в ее жизни. Они ворвались в Сходенку. Леру ввели в старую, низкую, грязную избу. Света нет, запах тяжкий, на печи возятся, не спят человек шесть детей. Босая старуха сидит на полу возле кровати и причитает в голос:
— И-и, Мареюшка, и-и, красавица ты наша, и-и, что же над тобой исделали!..
Женщина лет тридцати пяти, большая, видно, высокая, с косой, лежала ничком поверх кучи сбитого тряпья, одеял, на синей, без наволочки, подушке, руки зажаты под животом. На ней рубаха, кофта и черные толстые носки.
Лера быстро осмотрела ее, спросила, что, где, как, — по-видимому, острый аппендицит.
— Спокойно, милая, спокойно, — сказала она женщине обычные слова. — Сейчас все будет хорошо, потерпи.
Везти ее, однако, нельзя, и Леру брало сомнение: аппендицит ли?..
— Стол, свет! — скомандовала она.
За это время в избу набились еще бабы, совсем близко посунулся сухой дед с желтой бородой, с красными, слезящимися глазами.
— Всем уходить, всем! — скомандовала Лера. — Воды! Клава, стол! Стол! — и сама взялась обеими руками за грязный стол, на котором оставались миски, черный чугун, остатки еды, и пошатала его. Стол был крепок.
К нему подставили еще ножную швейную машину, и через сорок минут Лера начала операцию…
Когда она поняла, что это и аппендицит и внематочная беременность, она потребовала к себе Аршинова и Сергуню, не впуская их, велела вызвать по рации Иртумей и срочно ехать за доктором Гусевой — за Соней.
Было десять часов вечера, начало одиннадцатого.
Но Соню она ждать не могла: тут каждая минута была дорога: Маша Аршинова, красавица, здоровая, сильная, молодая, умирала. Она второй час была без сознания.
— Продолжаем, Клава! — сказала Лера.
Ей хотелось спросить сестру, выдержит ли, не устала ли, но сама была собранна, чувствовала себя напряженной и сильной. Голова ясна, и каждое движение такое, как она хотела, — ни страха, ни робости. И она уверена, все получится, хотя операция тяжелая. Она ни о чем не спросила, только объяснила коротко, что будет делать, и Клава поняла.