— Что ты, девушка! Тут сроду-то садов не росло.
— Мало ли чего тут сроду не было! Вырастет! Взяться только.
— Не ты ль возьмешься?
— А хоть и я! Вот приеду со своими кружковцами осенью и посажу.
— С кружковцами? Тогда, конечно, — съехидничала Степанида.
Она пошла было, но остановилась, чтобы спросить:
— Чего сажать-то станете, может, мандарины?
— Вы зря смеетесь.
— Нет, чего ж смеяться, я не смеюсь.
Зимы три назад на партийной районной конференции, подойдя в перерыве к буфету, Степанида Сомова впервые в жизни увидела оранжевые яркие мандарины и, не зная, что это и как называется, лишь смутно вспоминая, что слышала или в кино видела такое, купила килограмм и, удивленно смеясь, стала нюхать и смотреть по сторонам, чтобы узнать, как их едят-то, эти чудные фрукты. А ребята, которым она привезла гостинец, сразу, чертяки, закричали: «Мамка, это что? Это мандарины, да? Мандарины?..» — Степанида попробовала и сама, ей мандарины не понравились, но, однако, она прониклась к ним странным почтением и, бывая зимой в городе, непременно покупала их и потом, трясясь в машине долгой зимней дорогой белой бесконечной степью, доставала мандарины из кулька, нюхала, глядела, удивляясь их запаху, цвету и тому, что они растут где-то на земле, и говорила в затылок своему шоферу Матвею:
— Ну, погляди-ка, надо же! И растет же такое, а?
Матвей, оглядываясь через плечо, отвечал с важностью:
— Сытрус. Давеча грузин на рынке за пятерку два продавал. Замерз весь, усишки обындевели, а стоит спекулироваит…
— Ну-ну, ладно, — гасла Степанида.
Гришанину, когда случилась с нею эта беда на току, все жалели. Степанида сказала:
— Жаль. Тонкая бабеночка, со смыслом. Понравилась она мне. Да и ясное дело, разве лопатой бы ей махать? И как это все делается, право слово!
— Да она сама попросилась, — виновато сказал Сазонов, с которым Степанида вела этот разговор.
— Сама! Вот этих-то, что сами, и жалеть надо. А эти, которые: зовусь, мол, Фомой, живу собой, — эти о себе сами не забудут.
Тоня прибрала брюки, кофточки, зеркальце учительницы, три обернутых в прозрачную бумагу журнала, которые Вера так и не раскрыла здесь, и рада была, что никто не лег на ее место.
Тоня, засыпая, все вспоминала тот вечер, когда они с Верой в последний раз ездили на речку. Они попросили Юрку Ляхова довезти их, и обе сели в кабину. Тоня оказалась рядом с Юркой, было тесно, свет от щитка с приборами слабо, снизу освещал руки и лицо Юрки. Юрка напряженно — из-за усталости — глядел вперед, в августовскую темь, в которой прыгал свет фар, высвечивая белую дорогу, далеко видную в темном поле. Тоня тоже всматривалась, словно помогала Юрке. Вера высовывалась в окно, глядела вверх и, захлебываясь ветром, кричала:
— Господи! Сколько звезд! Вот улететь бы вон на ту, вон, вон, видите, — это, кажется, Вега. Тоня, ты хотела бы?
— Не знаю, — отвечала Тоня робко. Она плохо слушала.
— Нам еще на земле дел хватает, — отзывался Юрка. — На земле-то порядку нет.
Учительница стала смеяться над ним, но он уже больше не вступал в разговор. У него была последняя ездка. Тоня и Вера просили, чтобы он заехал за ними на обратном пути, он обещал. Они выкупались, оттерлись мочалкой, долго сидели на сухой теплой коряжине, опустив ноги в воду. Тут, у реки, в овраге, было еще темнее. Изредка тихо всплескивала рыба, и колыхалось в воде отражение густых звезд. Звезды — низкие и чистые — стояли над самой головой, но по окраинам небо затянула тьма, и там словно что-то происходило — степь и небо слились, и горячее ровное дуновение проносилось время от времени над степью. Ночь шла непокойная, но здесь теплая вода текла лениво, кусты молчали. Вера полулежала, опершись спиной о задранный кверху корень, глядела вверх и спрашивала:
— А вот тебе не кажется, когда долго смотришь на звезды, что они будто бы звучат?
Она говорила, не ожидая ответа, сама с собой, и Тоня, понимая это, не отвечала.
Потом они поднялись на дорогу и пошли босиком по мягкой, теплой внутри пыли.
Тоня оглядывалась, ожидая увидеть позади свет машины, но в той стороне лишь стояла густая, тревожная водяная тьма, от которой становилось страшно. Юрка так и не догнал их.
Клава не спала, ожидая их с ужином. Лиза-зажигалка в длинной мужской ковбойке, которая заменяла ей ночную рубаху, сидела против Клавы у стола, подперев кулачком щеку, и глядела на афишу с Дон-Жуаном. Прикрученная керосиновая лампа горела на столе, и огромные тени лежали на потолке и стенах. И Дон-Жуан весело улыбался под своей полумаской из тени. Клава, тяжело вздыхая, обшивала лентой крохотный чепчик. Тоня и Вера потихоньку сели за стол, пили молоко с черным хлебом, и учительница, возбужденная, говорила и говорила шепотом и смеялась над Лизой. Рубаха у Лизы расстегнулась, и виднелась совсем маленькая острая грудь.