— У Копасова Володьки, что ли, живешь? — спросил Фуфаев Тоню.
— Ага.
— Ну, по пути…
Они двинулись, обходя лужи, привыкая к темноте, сутулясь под дождем.
— К нам-то как, по комсомольской, что ли, линии?
Тоня не знала, как ответить.
— Да, вообще-то… Но я и сама хотела.
— А-а… Ндравится, значит?
— Не знаю. Вообще нравится.
— Да-а… Погодка! — Фуфаев помолчал. — Оставалась бы, коли ндравится. Жениха найдем… Чего смеешься?
Фуфаев остановился у небольшого домика без изгороди и громко позвал:
— Вулкан! Вулкан!
Никто не отозвался и не появился.
— Что за притчина! — пробормотал Фуфаев и снова позвал. — Сейчас прибежит, паразит, — пообещал он Тоне и стал вдруг рассказывать, что тоже жил в городе, и кое-какую видел Европу, и у румынского боярина во дворце стоял, но всюду тесно и неудобно, а дома, хоть и лиха много, а все лучше нету. «Не какой-нибудь чуземный край», — сказал он.
Черная большая собака явилась откуда-то, лениво подошла и стала шагах в двух от Фуфаева с таким видом, словно готовилась в ту же секунду повернуть обратно.
— Пришел? — закричал Фуфаев. — У, проклять!.. Вот так-то, — сказал он Тоне. — Ну, до свиданьица. А погода еще будет. Основной-то хлеб взятый уже, конечно. Тот-то год в это время хуже было. Хуже, точно… Вот так… Ну, шагом марш! — закричал он опять на собаку. — Холера б на тебя, черта поганого!
Тоня пошла дальше одна и опять думала о Юрке и слышанном разговоре. Дождь все сыпал, и не хотелось даже вспоминать о лежавшем на току зерне.
Сентябрь встал ветреный, прохладный, чистый, солнце до полудня сияло на небе, и только потом с востока нагоняло тучи, и они, быстрые, клочкастые, низко неслись над полями. Но дождь не лил. В один день высохли дороги. На токах, торопясь, не упуская ни часа, с рассвета до ночи веяли зерно. Работали все, кто мог: настроение переменилось. За день успевали сделать много, и оттого дни выходили большими, полными, счастливыми. Обед привозили на ток, ели много и весело. Все удавалось, в работе появились лад и точность. Степанида, Сазонов, Вареп, Тамбулатов и другие бригадиры все время держались на людях, готовые, если нужно, вмешаться, помочь, добавить машин. Никто не вспоминал о том хлебе, который погиб. Не было свободной минутки. На третий день, как установилась погода, Тоня узнала, что Вера Гришанина завтра выписывается и едет прямо домой, в город. Тоня не смогла даже поехать встретить учительницу, хотя так хотелось поговорить.
Из района приехало на «Победе» начальство: председатель райисполкома — высокий дядька в сапогах и кожаной кепке и партийный секретарь — симпатичный, молодой, в светлом плаще и без шапки. Не мешая, они стояли в сторонке со Степанидой, Сазоновым, переговаривались. Вдруг все вместе весело засмеялись. Тоня впервые видела, что Степанида смеется. Лиза-зажигалка побежала пить и два раза прошла мимо симпатичного секретаря, чтобы он обратил на нее внимание. Она бы и еще танцевала перед ним, если б Тоня строго не крикнула: «Лиза! Довольно там! Иди!» Лиза послушалась — они работали в паре, и Тоне было трудно одной.
Даже Юрка Ляхов в эти дни глядел веселее. «Ну, колхознички, — кричал он, выскакивая из машины, — дадим стране угля!» Девчата, когда появлялся Юрка, подмигивали Тоне и переглядывались, а Лиза шептала: «Ну, хочешь, спрошу? Хочешь?» Тоне казалось, что все слышат этот шепот, она диковато оглядывалась, краснела и говорила сердито: «Да ну! Сбесилась ты вообще, что ли!»
Уставали так, что едва взбирались на машину, едучи домой, но вечерами все-таки шли гулять, надев вя́занки, набросив пальто на плечи. Спали мало, но наутро вставали бодро и быстро, и спать не хотелось. Ходили на ночь глядя за четыре километра в кино, в совхоз, возвращались поздно, растянувшись парами и группами, пели под Гешину музыку. Однажды шли так, дурачась, парни озорничали, то и дело кто-нибудь из девчат взвизгивал или убегал вперед, топая по дороге. Вертлявый тракторист Валька вдруг подскочил к Тоне и цапнул ее обеими руками за грудь — сильно и больно. Тоня, и сама не зная как, в ту же секунду двинула его куда-то в плечо, он отлетел шага на три, не удержался и сел на землю. Тут же вскочил, отряхнулся и с восторгом выругался: «Вот слон, черт!»
Девчата захлопали, запрыгали вокруг. Тоня шла впереди, сердясь с горящими щеками и все чувствуя на груди Валькины пальцы. «Ну что уж ты так надулась-то, подумаешь!» — сказал кто-то из девчат, догнав ее и заглянув в лицо. А она вспомнила повара Савву, сватавшегося к ней, свое кафе, соседа Витьку-голубятника — это, пожалуй, в первый раз подумала она о доме и ощутила снова то же, что ранило ее перед отъездом. Как там тетка? Что у Ани? Тоня увидела себя на крыльце в маленьком чистом дворике, глядящей в близкий забор с прибитым на нем рукомойником. И вдруг стало пусто и страшно. Ей казалось сейчас, что не она, а какая-то другая Тоня жила там, у тетки, давным-давно, не месяц, а много лет назад или вовсе никогда не жила, а только привиделось. Казалось, там нет места для нее нынешней, и тут она не своя, и неизвестно: кто она, где она? Вот шла здесь, среди степи, против ветра, во тьме, и была только тут, нигде больше — ни в прошлом, ни в будущем, ни с кем, ни с чем не связанная, только со всей землей, вольная выбирать себе людей, города, дороги, жизнь, а пока ничья, одна, сама по себе, оставшаяся под высоким необъятным небом, между тем, что было раньше, и что должно быть когда-то потом.